— Где, черт побери, эта линия фронта? — спрашивает Легионер. — Она уже не может быть далеко.
— Данные, которые сообщил Старик, скоро устареют, — громко говорит Малыш, отламывая от бороды куски льда. У него тоже обморожены ступни. Последние три дня он не чувствует пальцев ног, когда шевелит ими. Так начинается гангрена, которая жутким образом съедает тебя изнутри.
Многие боятся снять сапоги и заняться обмороженными ступнями. Мясо может сняться вместе с сапогом. Многие из нас уже прощаются со ступнями, если не будет скорейшего лечения.
— Эй ты, мясник, — кричит Малыш Тафелю. — Можешь отрезать задние лапы, не убив человека?
— Конечно, — беззаботно отвечает санитар. — Только как ты будешь ходить без ступней?
— Пожалуй, ты прав, — покорно говорит Малыш. — Только они очень уж воняют. Аж тошнит.
— Я остаюсь здесь, — неожиданно говорит связист-фельдфебель.
— Спятил? — кричит Старик.
— Рехнулся? — говорит Легионер. — Сдаваться сейчас — безумие.
— Не вешай нос, — слышится из норы в снегу от Штеге. — Завтра вечером будем у своих. Тебя отправят в госпиталь. Чистые белые простыни, еда по распорядку и тепло!
— Нет, — гневно рычит фельдфебель. — С меня хватит. Надоела ложь, которой нас пичкают. Я остаюсь здесь. Без меня вы пойдете быстрее. Если останусь жив, буду калекой, а для меня это не жизнь.
— Оставаться будут только мертвые, — твердо говорит обер-лейтенант Мозер. — Пока дышишь, идешь с нами.
— А потом что? — с усмешкой спрашивает фельдфебель-связист.
— Зависит от врачей, — лаконично отвечает командир роты.
В течение следующих суток мы способны идти только короткими переходами. В конце концов вынуждены устроить привал. Позади в снегу оставлено восемь трупов. Во время привала фельдфебель Лоев вонзает себе в живот штык. Короткий, булькающий вскрик, и он мертв.
Штеге температурит и кричит в бреду. Бинт вокруг его головы превратился в полосу кровавого льда. Мы закутываем его в две русские шинели, но он все равно дрожит от стужи.
— Воды, — просит он слабым голосом.
Старик кладет ему немного снега между растрескавшихся губ. Штеге жадно глотает его.
— Думаете, дотащим его? — обеспокоенно спрашивает Барселона и кладет ему в рот мерзлый кусочек хлеба.
— Naturellement[116], — резко отвечает Легионер.
— Слушайте меня, — кричит Мозер, вставая. — Вы должны взять себя в руки! Если останемся здесь еще на какое-то время, то замерзнем до смерти. Поднимайтесь, пошли! Взять оружие и следуйте за мной! Марш! Раз-два, раз-два!
Мы с величайшим трудом поднимаемся на ноги. Лес, кажется, кружится вокруг нас каруселью. Малыш глупо улыбается.
— Auf der Reeperbahn nachts um halb eins…[117]— бессмысленно напевает он. Потом злобно шепчет: — Мне бы только вернуться, оставить треклятому быку Отто память о Малыше.
— Кажется, вы с инспектором Нассом жить друг без друга не можете, — замечает Легионер.
— Скучновато было б на Реепербане, если б Отто не приезжал то и дело, не расшевеливал нас, — говорит Малыш. — Видел бы ты шухер, когда в Санкт-Паули произошло убийство. Участок на Давидвахтштрассе освещен, как рождественская елка. Все в сборе, и Отто носится как угорелый. Ему почти всегда приходилось сдаваться и просить больших шишек на Штадтхаусбрюке[118]о помощи, а когда произошло это, все мы, ловкие ребята, тут же дали деру, пока дело каким-то образом не было закрыто. Отто всегда начинает с угроз известным преступникам с Реепербана.
— Теперь ваша песенка спета, — орет он вместо приветствия и плюет в окно. — На сей раз сложите головы в Фульсбюттеле!
Когда ему приходится отпускать нас, он всегда приходит в глубокую депрессию и грозится подать в отставку. Только это просто треп. Без участка на Давидвахтштрассе Отто тут же откинул бы копыта.
Старик с Мозером помогают фельдфебелю-связисту встать на ноги и подают ему тяжелые жерди, которыми он пользуется, как костылями.
— Пошли, приятель, — говорит Старик, сплюнув в снег табачную жвачку.
Фельдфебель кивает и ковыляет рядом со Стариком, слегка прислоняясь к его плечу.
Постепенно рота приходит в движение. Мозер идет впереди, держа автомат наготове.
Почти ежеминутно кто-то валится, как мертвый, лицом в снег. Мы поднимаем упавшего, браним его, колотим, пока он не приходит в себя настолько, чтобы плестись дальше. Однако некоторые падают уже мертвыми.
Под вечер невысокий толстый обер-ефрейтор, пехотинец, сходит с ума. Он один остался в живых из группы, которая присоединилась к нам несколько дней назад. Не дает нам спать своими шутками и анекдотами. Потом вдруг молниеносно бросается в кусты и открывает по нам автоматный огонь. Рота рассыпается и залегает.
— Выходите, дьявольское отродье, — кричит этот маленький толстый солдат и палит изо всех сил.
Двое саперов заходят сзади и вырывают у него оружие, но он хватает русский ППШ и со всех ног бежит в лес. Голос беглеца слышится все слабее, слабее, пока лес не поглощает его окончательно.
Идти за ним бессмысленно. Это было бы пустой тратой драгоценных сил.
— Рота, за мной! Марш! — хрипло командует обер-лейтенант Мозер. Мы идем еще два часа. Потом силы оставляют нас совершенно.
— Краткий отдых! — неохотно распоряжается Мозер. — Никому не ложиться! Прислоняйтесь к деревьям! Поддерживайте друг друга. Можно отдыхать стоя. Лошади могут, значит, и вы тоже!
— У них четыре ноги, — возражает Порта, устало приваливаясь к большой ели.
— Если ляжете, через несколько минут будете мертвы, — невозмутимо продолжает Мозер.
Свесив руки, мы прислоняемся к деревьям, прижимаемся друг к другу для поддержки. Смертельная усталость постепенно слабеет, и мы стоя погружаемся в беспокойный сон. Руки и ноги цепенеют от утомления и холода.
Я достаю из кармана кусок мерзлого хлеба, найденный на одном из трупов. Хочу съесть, но решаю сохранить его и вместо этого набиваю рот снегом. Может быть, найти что-то съедобное удастся очень не скоро. Одно лишь сознание, что в кармане есть хлеб, укрепляет силы и уменьшает муки голода. За ночь два человека замерзают стоя насмерть. Мы оставляем их стоящими у деревьев, в том положении, в каком умерли. Две замерзшие карикатуры на человечество. Старик срывает их личные знаки и кладет в карман к остальным.
Не одному из нас приходит мысль, что было бы легче упасть в снег и покончить с этим раз и навсегда. И тогда кончится ад, в который мы брошены именем отечества.
