из одного-единственного ошметка плоти, Дереку потребуются века.
Меня самого восхищала невероятная жестокость этого наказания. Все, что в нем было мрачного, зверского и кровавого, как нельзя больше подходило Дереку, и я ничуть не возражал, что в меня проник некий душок злорадства – это поможет мне довести задуманное до конца и уничтожить монстра…
С тех пор я стал проявлять по отношению к Дереку определенное двуличие, выказывая дружеские намерения и одновременно готовясь убить его. И – удивительное дело – не испытывал при этом ни малейшего затруднения. Я не принуждал себя ни к приветливости, ни к ненависти, ибо и то и другое сосуществовало во мне: в какой-то момент я подбирал снадобье, которое принесло бы ему облегчение, и слова, которые успокоили бы его; а уже в следующий заострял кинжал, не сводя глаз со своего сотрясаемого кошмарными сновидениями брата. Все развивалось самопроизвольно. Я избегал лжи, лицемерия и цинизма. Во мне не было двоедушия: я одновременно был подлинно любящим и ненавидящим, сострадал и готовил убийство. Я не испытывал недостатка в искренности: у меня их было две!
В каждом из нас множество личностей. Тот факт, что у нас всего одно лицо, одно тело и одно имя, приводит к недоразумению: внутри этой единой оболочки должна существовать одна личность. Заблуждение! Мы состоим из слишком многих противоречивых склонностей, нас формируют слишком многие разнонаправленные события, слишком многие несогласованные ценности и желания, чтобы мы сводились к одному монолитному Я[58].
В соответствии с моим отношением к Дереку я давал ему различные снадобья: одни улучшали его состояние, другие обостряли недуг. Вместо того чтобы умерять болезнь глаз, я поддерживал ее и даже усиливал, вводя под веки якобы очищающий состав, благодаря чему опасные микробы активно размножались.
Дерек неохотно распространялся о причине своей слепоты. Собрав обрывки сведений, я сделал вывод, что, когда некий фермер палкой гнал его из хлева, где он заснул, один удар повредил роговицу. А потом бродяжничество и отсутствие элементарной гигиены только ухудшили дело. Когда Дерек потерял зрение, существование его превратилось в кошмар; лишенный всяких ориентиров и легкоуязвимый, он сделался жертвой бандитов, воров и обыкновенных хапуг.
Зная, что, как я уже упоминал, египтяне всегда приветливо относились к чужакам или калекам, полагая, что нездоровье не связано с наказанием богов, а являет собой их креативную фантазию, мы удивимся, что Дерек испытал на себе такое отношение со стороны этого миролюбивого народа. Однако он не вызывал ни восхищения, ни сострадания; чересчур странный, чтобы ему поклоняться, слишком высокий, чтобы его жалеть, он внушал беспокойство. Напористый, невоздержанный на слова, всегда готовый оскорбить, он не вызывал сочувствия. Что-то резкое, путаное, беспорядочное и бессвязное как во внешности, так и в образе мыслей подавляло самые благие намерения. По правде говоря, наиглавнейшее из несчастий, от которых он страдал, сводилось к исходившему от него неприятному ощущению: он внушал антипатию. Его никогда не воспринимали как жертву; наоборот, считали его ответственным, если не виновным в чем бы то ни было.
Оказалось, что достаточно одного его присутствия. Оно было столь интенсивным, что, едва он где-нибудь появлялся, все от него отворачивались. Точно так же, как Нура, он испускал лучи, но, в отличие от Нуры, исходившая от него аура была черной. Он распространял тьму – не свет. В его искаженных чертах, недоверчивых зрачках, нескончаемых и тощих конечностях, в небольшом горбике в том месте, где шея переходит в спину, так и чувствовались беспокойство, озлобленность, подозрения, жестокая суровость, перепады настроения и всегда готовая взорваться скрытая угроза. Тогда как другие люди таили свои травмы и расстройства, не вызывая отторжения, слабости Дерека были слишком на виду[59].
Итак, мы покинули Мемфис и двинулись на восток. Чтобы добраться до Великого моря, я мог бы пойти вдоль Нила по направлению к дельте, но эта зона была плотно населена: Нижний Египет был цветущим краем, Аварис быстро превращался в важный центр, караваны следовали его дорогами, чтобы доставить оливковое масло и амфоры с вином, а в гаванях в это время выгружали золото, серебро, лазурит, бирюзу и бронзовые топоры. Не говоря уже о ладане, ценных породах дерева и ароматических маслах из Ретену[60]. Поэтому я предпочел добраться до менее посещаемых пределов, достигнуть Страны Кротких вод и взглянуть на то море, в которое впадают Евфрат и Тигр и которое станет местом погребения Дерека.
Мы шли бодрым шагом. Тропки буквально въелись, впечатались в почву. Усомнившись в направлении, мы обращались к встреченным на пути патрулям или получали подтверждение от кишевших повсюду служивых – признак царства, обезопасившего себя, чтобы перевозить товары и взимать за это налоги.
Наше путешествие подтверждало догадку, которая посетила меня во времена моих прошлых странствий: цивилизацию создает торговля. Без нее каждый оставался бы на своем клочке земли, на краешке поля или на своей охотничьей делянке. Благодаря торговле люди перемещаются и знакомятся. Более того: они пытаются договориться. Медь дала человечеству больше, чем все мирные соглашения: будучи необходимым, этот металл, залежи которого редки и расположены далеко одна от другой, проложил дороги, определил применение, изобрел единицы измерения, ввел доденежные отношения даже еще прежде возникновения самих денег, а главное, принудил людей к доверию. Поскольку мена предполагает доверие, а ее повторение – его развитие.
Как заметил Мастер Найма в Доме Вечности, вид у меня был честный. Вот почему наше странствие не наталкивалось ни на какие препятствия. Однако я видел, как сильно Дерек страдает от своей подозрительной наружности: в тех редких случаях, когда он вмешивался в переговоры, дело заходило в тупик. Он не доверял никому, и никто не доверял ему. Подобно тому как жалость толкает человека к другим, ему недоставало доверия, которое влечет за собой идентичный порыв. Я снова и снова спрашивал себя: это врожденное? Или приобретенное? В любом случае неспособность внушить чувство сопереживания доказывала, что Дерек никак не мог бы преуспеть в делах. Впрочем, пока он сколачивал себе состояние лишь хитростью, воровством или вымогательством.
Я постарался разузнать побольше о его жизни. Очень осторожный, он отмалчивался, стоило мне коснуться прошлого, и нашел лаконичное объяснение котомке с драгоценными вещицами:
– Я был богат, Имени. Только вот это закончилось.
– Ну да, бедность! – заметил я, чтобы подтрунить над ним.
– Я много раз бывал богат, но никогда – долго.
– Богат чем? – прикинувшись наивным, воскликнул я.
Он пожал плечами и отвернулся.
Как-то вечером он признался:
– Я упал. Я много раз падал. С самого верха.
Я чуть было не спросил: «С башни? Например, с Вавилонской?» –
