в этом он может на нее положиться, и Хасинта повела аббата в спальню, где являлся призрак. Флора вернулась к больной.
Хасинта отворила дверь страшной комнаты трясущейся рукой; она дерзнула заглянуть внутрь, но и за все сокровища Индии не согласилась бы пересечь порог. Она отдала монаху свечу, пожелала успеха и поспешно ушла.
Войдя, Амброзио запер дверь, поставил свечу на стол и опустился в то кресло, где прошлой ночью сидела Антония. Хотя Матильда доказала ему, что призрак порожден фантазией невежды, он ощущал какой-то мистический страх и не мог от него избавиться. Но больше его тревожил не призрак, а мысли о яде. В ночной тишине, в помещении, отделанном темными дубовыми панелями, напоминающем об убийстве Эльвиры, опасения насчет качества капель, которые он подлил Антонии, не давали ему покоя. Вдруг он своею рукой погубил единственное дорогое ему существо? Вдруг предсказание – правда, и Антонии через три дня не станет, и он будет в этом виноват…
Он пытался отгонять от себя эти страшные образы, но они возвращались снова и снова. Матильда утверждала, что снадобье подействует быстро. Он напряженно прислушивался, и страшась, и желая что-то услышать, но в соседней комнате было тихо. Видимо, капли еще не подействовали. Велика была ставка в этой игре: мгновения было достаточно, чтобы определить, ждет его счастье или горе. Матильда научила его, как распознать, что жизнь спящей не угасла; только на это он и надеялся. Не в силах более выносить эту неопределенность, он постарался отвлечься от собственных мыслей мыслями чужими и взялся за книги, стоявшие, как уже упоминалось, на полках возле стола, напротив кровати, поставленной в алькове рядом с дверью чулана. Амброзио выбрал томик наугад, присел к столу, но не смог сосредоточиться на открытых страницах. Образы Антонии и убитой Эльвиры всплывали перед его мысленным взором. Он все же продолжал читать, хотя смысл читаемых слов не доходил до его сознания.
Амброзио прервал это бесполезное занятие, когда ему почудились чьи-то шаги. Он обернулся, но никого не увидел. Взялся читать дальше; но через несколько минут звук повторился, а за ним последовал какой-то шелест совсем рядом. Он вскочил, стал оглядываться и заметил, что дверь чулана приоткрыта. А ведь, войдя в комнату, он попробовал ее открыть, но там оказалось заперто изнутри.
«Как это возможно? – подумал он. – Кто мог отпереть эту дверь?»
Он подошел к двери, распахнул ее и заглянул в чулан: никого. Постояв в нерешительности, он вроде бы расслышал стон, донесшийся из спальни Антонии. Может, капли уже действуют? Но, прислушавшись внимательнее, он понял, что шум производит Хасинта, которая уснула, сидя у постели больной, и мирно похрапывала. Амброзио вернулся на прежнее место, размышляя над тем, как мог чулан сам раскрыться.
Не находя ответа, он шагал по комнате из угла в угол, пока не заметил, что занавеска алькова, прикрывающая кровать, наполовину отдернута.
– Это кровать Эльвиры! – прошептал он, невольно вздохнув. – Здесь она провела много тихих ночей, потому что была добра и невинна. Наверно, сон ее был крепок! Но теперь она спит еще крепче! Или не спит? О! Боже упаси, если так! А что, если она восстала из гроба в этот печальный и тихий час? Что, если она, взломав могильный свод, явилась сюда, чтобы предстать передо мною во гневе? О! Этого зрелища я не выдержу! Снова увидеть тело, корчащееся в агонии, набухшие кровью вены, бледное лицо, глаза, выпученные от боли! Услышать из ее уст слова о будущем возмездии, о божьих карах, услышать, как она называет меня преступником, зная и то, что я уже совершил, и то, что еще собираюсь совершить… Великий боже! Что это?
Он вскрикнул, заметив, что занавеска, с которой он не сводил глаз, легонько заколыхалась. Мысль о привидении вернулась, и он почти убедился, что видит лежащую на кровати Эльвиру. И все же он взял себя в руки и сказал вслух:
– Это просто ветер!
Он принялся снова ходить взад-вперед; но тревога заставляла его то и дело поглядывать на альков. Он подошел поближе, помедлил немного, поднялся на три ступеньки, ведущие к нему, и отступил. Трижды протягивал он руку к занавеске и трижды отдергивал. В конце концов он воскликнул, устыдившись собственной слабости:
– Абсурдные страхи!
С этими словами он быстро взошел по ступенькам, но тут из алькова выскочила некая фигура в белом, проскользнула мимо него и помчалась в сторону чулана. Безумие отчаяния придало наконец монаху ту отвагу, которой прежде ему недоставало. Он сбежал со ступенек, догнал привидение и попробовал схватить.
– Призрак ты или дьявол, я настигну тебя! – воскликнул он, вцепившись в руку призрака.
– Ой! Иисусе милостивый! – пронзительно взвизгнул призрак. – Святой отец, не держите меня так! Клянусь, я не хотела ничего худого!
Это обращение, равно как и материальность руки, которую он держал, убедили аббата, что перед ним – существо из плоти и крови. Он подтащил свою добычу к столу, поднял свечу и разглядел… служанку Флору!
Возмущенный тем, что такая пустяковая причина вызвала у него столь нелепые страхи, он сурово спросил у женщины, что означает ее выходка. Флора, пристыженная тем, что попалась, и устрашенная грозными взглядами Амброзио, упала на колени и пообещала во всем признаться.
– Поверьте, преподобный отец, – сказала она, – я очень сожалею, что потревожила вас; меньше всего я этого хотела. Я надеялась, что смогу выйти тихонько, крадучись, как и вошла; и раз уж вы не замечали, что я за вами слежу, так это все равно что я и не следила вовсе. Конечно, подглядывать за вами – дурной поступок, не отрицаю. Но, ваше преподобие, может ли простая, слабая женщина сопротивляться любопытству? Мне так хотелось узнать, что вы делаете, я не могла хоть одним глазком не глянуть, так, чтобы никто об этом не узнал. Ну вот, раз уж сеньора Хасинта пришла посидеть у кровати барышни, я и осмелилась пробраться в чулан. Не желая мешать вам, я поначалу только приложилась к замочной скважине, но так ничего не было видно, вот я и отодвинула засов и, пока вы стояли спиной к алькову, проскочила внутрь тихонько, бесшумно. А там улеглась удобно за пологом, но тут вы меня заметили и схватили прежде, чем я успела добежать до чулана. Чистую правду вам говорю, святой отец, и тысячу раз молю простить мне такую дерзость…
Пока она говорила, аббат успел прийти в себя и ограничился тем, что прочел грешнице нотацию о вреде любопытства и о низости подглядывания. Флора заявила, что раскаивается, никогда более такого
