Шершавая ладонь Оги вытаскивает меня из листьев. Он смотрит на меня зорко и нежно, совсем как раньше. Он весь со мной.
— Ты это чувствуешь? — спрашивает он, и я отвечаю, да, конечно, чувствую.
— Оно тут давным-давно, ага, — говорит он. — А ты и не знала.
— Что это? — спрашиваю я.
— Всё, — отвечает он. — Всё.
И тут я наконец-то понимаю, что все это время было у него в голове, и если все это было там, настолько громкое и неотвязное, что забивало прочие мысли… оно разрушало его. Сперва понемногу, потом сильнее. То, что он чувствовал на Оаху, а я не чувствовала, и что чувствовала Кауи, что разбудило ее на крыльце, вот она, вот укулеле Ноа, вот мы все. Она это освободила. Эти края, эту землю — раскрыла их. Волна пения заливает нас: это остров требует, чтобы его осознали — нет, освободили. Это всего лишь начало, не так ли, но это — всё, в этом начале — всё. Я впервые по-настоящему понимаю Найноа, и это пронзает мое сердце копьем. До чего же ему всю жизнь было одиноко.
— Оги, — шепчу я.
— Не понимаю, — говорит он, но мне не нужен его ответ. Я сама вижу. О, мой Оги. Я целую его. Прижимаюсь к нему, чувствую его грудную клетку, мышцы уплощились, как блюдце, ребра заострились, но в ней по-прежнему пульсирует кровь и дыхание; я прижимаюсь грудью к его груди, ртом ко рту моего Оги, влажно скольжу губами по его губам, мы стукаемся зубами, дышим вдвоем. Он здесь, весь, со мной, и этого достаточно. Что-то освобождается.
— Господи, — я отстраняюсь со смехом, прервав поцелуй, — у тебя несет изо рта.
38
КАУИ, 2009. ХОНОКАА
Мы выстукиваем нашу пробежку кроссовками по асфальту, и дорога стучит нам в ответ. Рваный ритм наших движений, мы с папой уже на восьмой миле, и каждый шаг по земле отдается в наших костях и подошвах. Время от времени мимо проползает тростник и эвкалипт, вдали, в полях, виднеются мельницы, изъеденные ржавчиной, точно раковой опухолью, тонут в листьях цинковые амбары. Неухоженные зеленые незасеянные поля спускаются до самых скал. За ними синеет океан в белых барашках пассатов. Мы бежим, и нам больно, окей? Ломит пальцы ног. Икроножные мышцы превратились в тугие узлы, мышцы бедер — в жесткие ленты. Ритм поднимается вверх до самого живота. Шорх-шорх-шорх — подошвы по асфальту. С каждым шагом мы ловим ртом воздух. Наверняка так бежать неправильно, сбиваешь дыхание. Но я не боюсь ошибиться. Или сбить дыхание. Я просто хочу двигаться вперед.
Окей, мы с папой по-прежнему бегаем, как в самом начале, когда я вернулась домой. Тогда я подумала — быть может, от бега ему станет легче. Если усердно и долго бежать, все заглушает напряжение тела, качающего кровь и кислород, в голове приятно гудит. Когда я только вернулась домой, была готова заблудиться с папой. В какие-то дни мы действительно терялись. И ночи.
А потом боль разомкнула себя, папу и землю. Теперь он порой дни напролет такой же, как раньше. Не бормочет, окей? Не таращится в пространство глазами пустыми, как ржавые сараи, мимо которых мы пробегаем. Не обделывает штаны, не уходит в темно-зеленые заросли. Нет. Он целиком с нами: дерни меня за палец[151], сказал он в субботу за ужином. А вчера после нашей утренней пробежки сказал: я так быстро бежал, что думал, твоя мама умрет.
Кстати, о ней. О маме. Я такой ее видела, разве что когда у меня под носом была ханабата. Одно время она совсем опустила руки. Она все потеряла и продолжала вставать по утрам потому лишь, что всегда это делала. А может, решила жить ради меня и Дина. Не знаю. Я знаю лишь то, что Ноа навеки останется ее любимцем, но дело даже не в Ноа, ну или, по крайней мере, не только в нем как в человеке. Для мамы Ноа был не только сын, но и связанные с ним легенды. И это сводило к одной-единственной цели все, что нас донимало, — годы безденежья, переезд в город, дерьмовые работы, на которых горбатились они с отцом. И цель эта была так значительна, что маме даже не требовалось ее понимать — она знала и так, что ей суждено сыграть важную роль. Великая судьба опьяняет.
Шорх-шорх-шорх. Мы с папой все еще топчем дорогу. Что-то шевелится и трещит в листве деревьев, мимо которых мы пробегаем, там, где колючие кусты и ветки жмутся к земле. Капли пота висят на моих ресницах, щекочут шею, дорога поднимается в гору, катится с горы, изгибаясь, скрывается из виду. Предвечерний оранжевый свет. Мы бежим.
Окей, теперь, когда мы бегаем, все совсем по-другому. Я уже не хочу забыться. Я хочу расширить то, что сделала. Я зову это новой ахупуаа[152] — возрождением старой системы. Когда-то алии сверху донизу разделили остров на полосы и все, что на нем производили, отдавали за что-то другое: рыбу из океана обменивали на батат с равнин, выросший на воде с горных хребтов. Только теперь мы с Хоку воссоздали все это на клочке земли, дополнив фотовольтаикой и регенерацией воды. Все само себя питает и обменивается с другими элементами внутри системы, так? Кало, рыба, цветы. Земли мало, плодов много. Я клянусь, этот метод изменит острова. Когда мы только об этом заговорили, когда появились статьи в газете и бортовом журнале местной авиакомпании, к нам стали приезжать люди. Крепкие тетки с растрескавшимися, как кровельный гонт, ногтями на ногах и торчащими из-под мышек, точно вана, пучками волос, с татуировками карпов-кои; они, как и мы, строили целые фермы. Смуглые парни с курчавыми волосами, доходившими до середины спины, с грудными клетками в доспехах мышц. Но привели их не статьи из газет. Они признавались, что тоже услышали зов. Тот самый голос, что явился мне как хула, что струился сквозь отца, как река. Все, кто к нам приезжал, тоже слышали его. Он призывал их сделать что могут. То есть все мы канака маоли и весь наш шум? К нам приезжают даже важные люди: в конце концов, пожала плечами женщина из окружного совета, надо же что-то делать со всей этой землей. Я побывала на заседаниях в законодательных органах, в университетах, вместе с другими фермерами, рыбаками и сторонниками старого образа жизни.
— Вот видишь, — сказал вчера вечером по телефону Дин. Как будто я наконец догадалась о том, что он знал всегда.
— Господи Иисусе, Дин, — ответила я. — Вижу что?
— Ноа был прав, вот что, — заявил Дин. — Дело не только в нем. Даже на том свете он остается самым умным.
Я не удержалась и рассмеялась.
— А как же ты? — спросила я. — Ты тоже услышал зов?
— Знаешь что, — ответил он, — если хочешь поговорить о призвании, послушай вот это.
В трубке раздался глухой шорох, как будто из-под воды. Я догадалась, что он куда-то переместил телефон и переместился сам. Потом в трубку ливнем помех хлынул шум города: гудки автомобилей, сирены, грохот деревянных поддонов и дверей. Громкий стук чего-то тяжелого, что выбросили в мусорный бак. Долгий скрежет и рев городского автобуса. Лязг и шипение. Голоса. Потом эти звуки стихли, в трубке снова раздался шорох перемещения. Я уловила голос диктора из телевизора, что-то о рынках и ожидаемом квартальном росте, прогнозы, оценки, и снова вернулся Дин, так? Его дыхание.
