— Опаздываешь, — кивает он Кауи.
— Извините, — отвечает она как ни в чем не бывало — точь-в-точь как мне, когда дает понять, что на самом деле ей ни капли не стыдно.
— Да уж, — говорит мужчина и серьезно смотрит на нас из-под густых бровей. У него неряшливые кудрявые усы, борода закрывает подбородок и смуглые щеки. Предки его явно прибыли на Гавайи откуда-нибудь с Окинавы.
— Вы же наверняка только что посрали. — Кауи протягивает ему термос. — Как оно сегодня, мягкой мороженкой или немецкой колбаской? — Она подхватывает рюкзак, выпрыгивает из пикапа и забирает у мужчины термос. Я перекидываю ноги через задний борт и слезаю на землю.
— А это, значит, охана, — говорит мужчина мне и Оги, который выбирается из кабины. Кауи о чем-то болтает с Кимо, потом тот заводит мотор, высовывает из окна руку, складывает пальцы в шаку, и пикап, подпрыгивая на кочках, скрывается в клубах пыли за поворотом.
* * *
Мужчину зовут Хоку, он показывает мне ферму и все, что сделали они с Кауи. Сплошь аквапоника, биореакторы, постройки для солнечных коллекторов и микроветрогенераторов, лопасти которых висят, как листья на деревьях, и крутятся от легчайшего ветерка. Он объясняет, я то слушаю, то не слушаю, улавливаю не все, да и то, что он говорит, мне по большому счету неинтересно. В конце концов, ферма и ферма, что тут непонятного? А пока мы ходим, Кауи вовсю работает: загружает коровий навоз в широкий черный барабан, который крутит с помощью рычага с двумя рукоятками, подрезает побеги, возится с трубами. Волосы у нее собраны в узел на макушке, тело изгибается с каждым тычком лопаты, глаза, прищурясь, всматриваются в нити труб, черная футболка на спине взмокла пятнами, как на шкуре трехцветной кошки.
Хоку смеется.
— Неужто не понимаете?
— По-моему, обычная фермочка. — Я трогаю листья таро, его еще называют “кало”, и это второе название мне нравится больше: я сразу вспоминаю ночное шествие воинов, богиню Пеле и аумакуа. Получается, надежда тихонько дремлет в сердце, а потом вдруг снова просыпается.
— Надо же с чего-то начинать, — говорит Хоку. — Большое всегда начинается с малого.
— Вы сами-то работаете? — интересуюсь я. — Или только экскурсии проводите? — И улыбаюсь ядовито. Кауи возится с очередной трубой, руки двигаются, как поршни в двигателе, — сильные, мускулистые, полные солнца, как тогда, когда она была еще кейки. Я помню. Рядом с ней стоит Оги, его волосы треплет ветер.
— Вы просто прелесть, совсем как ваша дочь, — говорит Хоку. — Полегче, мэм. Я всего-навсего по-быстрому показал вам ферму.
— Угу, — откликаюсь я.
— Вы правда не понимаете?
— Да что тут понимать-то?
— Ваша дочь. Как ни обидно признаваться, — говорит Хоку, — но это все придумала она.
— Что придумала?
— Все, — отвечает Хоку. — Как все соединить, ну и всякие новые штуки. Все устройства.
Он снова рассказывает об аквапонике, биореакторах, о том, как кало удобряют отходами жизнедеятельности рыб, которых, в свою очередь, кормят отходами от растений, и так далее и тому подобное; это цикл, поясняет Хоку, описав пальцем круг в воздухе. В общем, все и сразу, система сама себя питает, без вмешательства извне.
— Посмотрите, — говорит он, — это же совершенство. — Он спускается с помоста в тень сарайчика. — И еще она всем об этом рассказывает. Эта девушка изменит все сельское хозяйство, уж поверьте. Поможет работать больше и легче. У нее куча идей. — Хоку направляется было к Кауи, но останавливается и оборачивается ко мне: — Что же вы не идете?
Восторженное тепло и чувство вины затопили меня одновременно, словно во мне повернули переключатель. Она ведь не за день стала такой искусной. Эти способности — следствие того, что она занималась чем-то из ряда вон, а мы не замечали никого, кроме Ноа. Шаг за шагом она добивалась успеха. Тихо и яростно. А мы и внимания не обращали, так ведь? И посмотрите-ка на Кауи.
— Я сейчас, — говорю я. — Подождите минутку. Дайте мне минутку.
— Ага, окей, — отвечает Хоку. — Постойте в теньке, если хотите, возьмите в холодильнике попить чего-нибудь холодненького.
— Ладно. — Я прикрываю глаза ладонью, чтобы лучше видеть ее.
Он подходит к моей дочери, и они вместе переделывают одно за другим: открывают крышку большого черного барабана — не то бак с водой, не то еще что-то, — прокладывают ее резиной, подгоняют трубы, волокут куски металлолома вверх по течению, обсуждая, что из них изготовить, при этом Кауи вперяет суровый взгляд в мотор, который они водрузили на доску, лежащую на козлах. Я никогда не видела Кауи такой, никогда так ее не чувствовала — вся эта ферма, вся ситуация кажется продолжением мышц и связок ее организма.
Вдруг я вижу, что Оги отошел в сторонку — точнее, Кауи его отогнала, и он стоит в части участка, отведенной под аквапонику, среди огромных поддонов, в которых густо растет кало. Оги делает странную штуку: подается вперед, чуть касается лбом листа, похожего на слоновье ухо, наклоняется ниже и ниже, так что голова его в конце концов скрывается среди стеблей.
Меня охватывает чувство, глубокое зеленое чувство, и музыка. Я взлетаю над землей, я словно в собственном теле и в то же время вне его. Что-то происходит.
— Оги, — говорю я, направляюсь было к нему, хотя и знаю, что он не ответит, а значит, незачем и спрашивать, — в чем дело?
Оги поднимает руку, голова его по-прежнему меж стеблей, в тени, листья падают ему на плечи, словно хотят утешить. Он поднимает руку — два пальца чуть расставлены, два вместе — с ловкостью, которой я давно за ним не замечала. Уверенно и спокойно, вот как. Сноровисто. Выглядывает из зарослей кало.
— Детка, — говорит он.
Я спотыкаюсь на ровном месте. Он давно не называл меня “деткой”, так давно, что я и забыла, каково слышать это слово. У нас всегда были мы, Оги и я, вместе мы будто переплетались, переплетали наши сущности крепче и крепче, даже если мир вокруг нас трещал и рвался. Больше всего мне все эти месяцы не хватало вот этого чувства — ощущения дома, как я теперь поняла.
— Детка, — повторяет он, как если бы мы и не расставались. — Я хочу тебе кое-что показать.
Я пытаюсь ответить, но не могу вымолвить ни слова. Я подхожу к нему. Он хватает меня за руки чуть повыше локтей, тянет к кустам кало, мой лоб прикасается к листьям, и тут я чувствую всё.
Как и прошлой ночью, в песне, что гудела в моих костях, когда я играла Кауи на уке. Я касаюсь листьев, стеблей и чувствую пение тысяч голосов. Да. Я хватаюсь за стебли, ныряю в них лицом, как Оги. Песни и молитвы. Язык я слышу впервые, но сразу же понимаю, что это язык благодати и природного круговорота — нужно брать и нужно отдавать, — чистейшая алоха. Истинная любовь. Напевы множатся, как разговоры в многолюдном собрании, когда беседы с глазу на глаз сливаются в бормочущий гул, и я касаюсь уже не голосов, не напевов, а гудящей энергии, которая пронзает все, что нас окружает, — поля кало; я чувствую их зеленый голод, их тоску по солнцу, как их стебли сгибаются, прижимаются к влажной почве, как вбирают струйки воды, что стремятся к ним от рыб, я чувствую и рыб, как они взволнованно бьют хвостом, как их сильные тельца непрерывно покачиваются туда-сюда, танцуя в воде, я чувствую грязь на краях резервуара, я чувствую траву, она тоже тянется вверх, наслаждается солнцем, зноем, дождем. Все это прокатывается по мне эхом, нарастает невыносимо, мой разум уже не вмещает происходящее. Я растворяюсь в нем, оно бушует вокруг меня, в нем тонет и то, что я знаю о себе самой, где я, как меня зовут…
