каким-то чудом выживу.
Не было, не было ни малейшей возможности остаться живым. Я чувствовал, что ранен, хоть и не мог понять, куда и как тяжело. Рубаха и штаны взмокли от крови: моей ли, чужой ли…
Совсем близко раздался крик. Вскинув голову, я увидел, как Игнеда оседает наземь, а платье у неё на животе становится влажным и тёмным. Древко стрелы торчало из её тела, и по стремительно белеющему лицу княгини я понял: истечёт кровью за несколько минут, её настигла самая скверная рана из всех возможных.
Я заревел и кинулся полосовать лицо кинжалом своему противнику. Не видел, не слышал, не знал, живы ли Рудо и Огарёк. Моей задачей было лишь убить как можно больше врагов, прежде чем меня самого убьют. И тут же подумал: а чего ради? Зачем мне жить? Князю я больше не нужен, Игнеда мертва или вот-вот умрёт, Огарёк, быть может, тоже… Я остался один, а дружинников, по меньшей мере, ещё шестеро – разве можно тут победить? Если только Страстогор не приказал взять меня живым, чтобы сгноить заживо в остроге.
Лицо усатого дружинника вдруг оказалось так близко к моему, словно мы собирались с ним миловаться. Остриё стрелы неумолимо приближалось к моей шее, а нож, зажатый в другой руке, вот-вот готов был войти мне в бок.
Снова подул ветер, и я, сам не ведая, что делаю, сжал кулаком свой соколий камень – последнее, что оставалось со мной сокольего, раз уж воля княжья больше не на моей стороне. В пылу битвы и не понял, случайно это вышло или умышленно. И чем это обернулось, я не смог понять даже потом, сколько ни думал.
Что-то вздыбилось, заревело у меня прямо под сердцем, и сперва я подумал даже, что это нож вражеский всё же настиг меня, проткнул грудь. Весь я стал словно огнём, ветром, живой яростью – чем-то могучим, диким, чем не мог стать ни один человек.
Дружинников отбросило, будто воин-великан ударил их дубиной, они попадали на землю, ударившись спинами так, что это едва не вышибло из них дух. В елях всё завывало, стонали и ломались сучья, сыпались сверху шишки и хвоя, и чувствовалось мне, будто это я сам – дую, я сам – ломаю, я сам – и есть этот лес.
Не успел я осознать, что происходит, как враги мои начали гнить, так и не поднимаясь на ноги и не приходя в себя. Кожа их сперва вспухла, потом сморщилась, стала серой и обтянула кости; кафтаны княжьей дружины истлели, сквозь них прямо из груди и животов проросли стебли и листья, ещё миг – и все дружинники, и те, что были уже мертвы, и те, с кем мне только предстояло сразиться, обернулись трухлявыми пнями или невзрачными холмами, поросшими мхами и папоротниками. Стало так тихо, что в ушах у меня зазвенело.
Я подбежал к Игнеде. Княгиня осталась собой, мхом не поросла и бревном не стала. Лежала, неловко разметав ноги, и слабо хваталась руками за живот с торчащей стрелой. Кругом всё было мокрым и багряным от её крови, а лицо и губы Игнеды стали совсем белыми, как берёзовая кора.
– Тише, тише, – глупо и бессмысленно зашептал я, приподнимая её голову. – Не говори ничего и не шевелись. Я сейчас… сейчас…
К нам подошёл Рудо и ткнулся мордой мне в плечо. Он тяжело дышал, по лапе текла кровь, но в остальном мой друг вроде бы оставался цел. И быстро потрепал его по шее и беспомощно оглянулся в поисках своего мешка: там точно была ивовая кора, лисьедухи и разные травы от… от чего? От отравления? От боли в уставших мышцах? От назойливых снов? Той травы, что выдернула бы стрелу из Игнединого тела и залечила бы такую рану, у меня точно не было.
– Оставь, соколик, – прошептала она чуть слышно. – Отцу моё тело отдай. Не хотела в Горвене умирать, так у родных стен лучше…
– Молчи, глупая. – На меня накатывал душный страх: за неё, за себя, за Огарька, которого нигде не было видно. И дружинники, сожранные чем-то лесным, пугали своей неправильностью, невозможностью, будто привиделся мне хмельной, бредовый сон. – Силы не трать. Отдохнёшь сейчас, лисьедух съешь и поедем дальше, понесу тебя, если надо будет. Я позову Смарагделя. Это не его вотчина, но он придёт. Придёт и принесёт тебе лесной водицы, ты только потерпи.
Игнеда сделала то, на что у меня самого не хватило бы отваги: она улыбнулась. Её окровавленная рука приподнялась, потянулась к моему лицу, будто хотела погладить меня по заросшей щеке, но бессильно упала. Игнеда спокойно выдохнула, да так и умерла с улыбкой на бескровных губах.
Я посидел так ещё какое-то время, баюкая мёртвую княгиню. В груди и в голове у меня сделалось так пусто, что ни единой мысли, ни единого чувства не осталось.
* * *
Огарька я нашёл под деревом – сидел, сжавшись в комок у елового ствола, и трясся, тихо рыдая. В какой-то момент, значит, храбрость всё-таки изменила ему, но это и немудрено. Вроде бы он легко отделался: кровь из рассечённой брови засохла на лице бурыми пятнами, рубаха кое-где порвалась, открывая покрытое ссадинами и синяками тело, но руки-ноги были целы. Я присел к нему и протянул руку.
– Вставай, боец.
Огарёк икнул и поднял на меня опухшие глаза. Я понял, что сам, должно быть, выгляжу не хуже мертвяка, вылезшего из могилы. По ноге и плечу у меня ещё текла кровь: я чувствовал там влажное тепло. В боку сильно болело, наверное, чей-то нож всё-таки настиг меня, и надо было бы скорее заняться собой, чтобы сберечь остатки сил и отнести тело Игнеды Мохоту.
– Я подвёл тебя, Кречет, – сипло пробормотал Огарёк, вытирая нос рукавом.
– Ладно тебе, видел я, как ты диким котом бросался на здоровенных вооружённых воинов. Ты молодец. Хорошим соколом станешь. Шаньга твой где?
Огарёк хмыкнул и махнул в сторону валежника.
– Туда забился. Сейчас достану.
Я оставил Огарька разбираться с медвежонком, а сам вернулся к Игнеде и холмам-пням из дружинников. Приказ-отречение Страстогора валялся тут же, вмятый в землю чьим-то сапогом.
С трепетом я поднял бумагу, перечитал ещё раз, будто за короткое время могло что-то измениться. Нет, всё так же, всё верно, нет больше сокола у князя Страстогора.
– Чего это с ними случилось? – ошарашенно спросил Огарёк, глядя на тела дружинников, вросшие в лесную твердь. Шаньга обнимал его ногу и пожёвывал штанину, одобрительно урча.
– Сам не понял. Одним мигом всё решилось. Наверное, Гранадубу надоели драки в его угодьях, вот и решил проучить вторженцев. Они-то, должно быть, даров не подносили и разрешения не спрашивали, вломились в Великолесье с оружием наперевес. Гранадуб не Смарагдель, он жёстче и злее, он щадить не станет.
Я рассказывал Огарьку о местном лесном князе так, будто в тот момент не было на свете ничего важнее, надеялся, что слова заполнят собой сразу две пустоты: в голове и в груди. Не помогало, конечно. Я запнулся и замолчал неловко, осознав, что ни одна речь мне сейчас не поможет.
Огарёк тронул меня за руку.
– С ней-то что делать будем?
Он кивнул на Игнеду, которая выделялась на мху и буром еловом опаде светлым пятном. Я обломил древко стрелы, отнявшей княгинину жизнь, сложил её руки на груди и немного постоял, рассеянно глядя в умиротворённое белое лицо. Не увижу больше лукавых зелёных глаз, не коснутся меня мягкие губы, не услышу её голоса… Пустота стучала во мне, дёргалась, и никак я не мог решить, кем для меня была Игнеда, что изменила между нами та странная хмельная ночь.
– Мы доставим её домой. Она хотела в свой терем, к своему отцу. Там и будет.
– Что, так и потащим мёртвую? – усомнился Огарёк. – А если там подумают, что это мы её убили?
Я покачал головой.
– Я – сокол. Сокол её мужа. И пусть… – голос мой надломился, дрогнул некрасиво, – пусть Страстогор от меня отрёкся, я не скажу этого Мохоту. Как не скажу, что на нас напала княжья дружина, иначе не миновать войны. Пусть думает, будто
