днем и ночью. Это не удивляло. Может, ему и правда надоела обыденность, вот и нашел себе развлечение. Но ее настораживала взволнованность, которую испытывала она сама — ее снова затягивало в омут. Обволакивало теплыми звуками его голоса, лишало покоя жарким блеском его глаз. Он не только проник в ее жизнь, он все чаще проникал в ее мысли и с присущим ему упорством обосновывался там. Ему привычно, но ей тревожно. И не позволяя себе увязнуть в рассуждениях, Милана с легкой улыбкой сказала: — Сегодня был долгий день. Хочу домой.
— Домой так домой, — нарочито легко ответил Назар, будто бы ничего не случилось. Да ничего, наверное, и не случилось, кроме того, что мгновением ранее он отчетливо ощутил их обоих чем-то целым, чем-то единым, как уже было когда-то. Было, пока он сам все не разрушил. И в суеверном, отчаянном страхе разрушить все снова, зародившемся вместе с осознанием, что все еще могло бы быть, Назар отступил. Расплатился по счету, вызвал такси, что-то иногда произносил вслух, коротко и ситуативно, потому что не очень понимал, что можно сказать.
Но в машине устроился рядом с ней, на заднем сидении, превращая дорогу домой в пытку. На Миланкины возражения, что она доедет самостоятельно, а он и так почти у себя, пробурчал что-то типа того, что готов передать ее только из своих мужских рук исключительно в мужские руки их сына. А на самом деле готов был на что угодно, лишь бы только продлить еще хоть на минуту их вечер, когда ему показалось, что все еще могло бы быть, даже если источник этого ощущения — алкоголь, разлившийся по венам, горячивший кровь, заставлявший гореть его самого.
Из такси они выходили вдвоем. В лифте наверх — поднимались тоже вдвоем. На опасно маленьком расстоянии, не гарантировавшем ничего, но позволяющем ему вдыхать запах ее волос и тела, дразнить себя ее близостью и распаляться еще сильнее. Заводиться от каждого ее движения, пока она суетливо крутила в руках ключи. Когда в кабине прозвучал звуковой сигнал, оповещающий о том, что они добрались до нужного этажа, Назар освободил проход, пропуская Милану вперед. Она вышла и двинулась к своей квартире под чуть мерцающим светом. Они были совсем одни сейчас. Он слышал стук ее каблуков и собственного горячего дыхания, пока шел следом. А когда они оба замерли перед дверью, обхватил ее плечи, сгребая в объятии, и развернул к себе лицом. Зацепился за ее огромные блестящие глаза, не изменившиеся, такие же, однажды раскрасившие его жизнь в оттенки ярко-серого цвета, оказавшегося самым изменчивым и самым притягательным. Шумно вдохнул и захватил губами ее губы, едва понимая, что творит.
Не понимала и Милана, растерявшись в первое мгновение. И после, когда ответила на его поцелуй, не имея сил оттолкнуть, она не понимала, что творит. Лишь чувствовала его рядом с собой — остро и ярко. На кончике губ, на кончике языка, кончиками пальцев, которые мимовольно легли на его плечи, тогда как его пальцы — зарылись в ее локоны, обхватили затылок, направляя ее, а он все углублял этот нечаянный, невозможный и такой жадный, будто бы он целую вечность нуждался в нем, поцелуй. Рассеянный свет делал происходящее нереальным. Время перестало существовать — никто из них не сказал бы, прошло несколько секунд или четверть часа. Только жар между ними все разгорался. До тех пор, пока в одно мгновение Шамрай не дернулся, не выдерживая напряжения, и не оторвал себя от нее. С усилием. Потому что сильнее всего на свете ему хотелось не отпускать.
Не отпускать. «Ходить за тобой везде и бить морды тем, кто тоже ходит. И целовать тебя. Ты же не устоишь, а? Всегда буду целовать тебя…»
Вот только… было уже. Было, он облажался. У него по-прежнему есть вундерваффе, теперь он был в этом уверен. Но надо по-другому, надо правильно. Надо так, чтобы стоило ее. Каждого ноготка ее стоило.
— Мне пора, — раздалось в тишине его хриплым, будто бы сорванным голосом.
«Пора», — бамкуло в ее голове, приводя к действительности. И в этой самой действительности они стоят посреди площадки, вцепившись пальцами друг в друга так, что побелели костяшки, шумно дышат и глядят друг другу в глаза — шальные, пьяные, с широкими, как черные дыры, зрачками. И она его хочет. Хочет его поцелуя. Хочет его прикосновений. Хочет, чтобы он, как мгновение назад, подавлял весь ее разум и заполнял собой всю ее душу. Потому что в эти мгновения она чувствует себя живой настолько, насколько ни разу не была за все эти годы. И в эти мгновения она хочет этого. Его хочет. Просто попробовать снова, чтобы убедиться, что ей тогда, в юности, не мерещилось. Никто не целовал ее так. Ни один человек не целовал ее так, чтобы она упивалась удивительным, исцеляющим все раны чувством, что она нужна, что без нее не выживут. В эту самую минуту — он без нее не выживет.
И черт его знает, когда ей тоже это стало вновь необходимо. Этим вечером, когда Назар с Данилой попались на шалости с арбалетом, чем бесконечно ее умилили. Или много, много раньше.
— Еще раз поздравляю с выставкой. Доброй ночи, Милана, — будто ее уши набиты ватой, глухо расслышала она, в то время как ее глаза читали в его лице совсем другое. И это несоответствие заставило ее резко отстраниться и разжать пальцы, вынуждая и его ее отпустить.
— Доброй ночи, — не своим голосом, с трудом проговаривая слова, пробормотала она. И через секунду уже шуршала ключами в замке, всей спиной ощущая, что он не уходит. А потом, когда наконец справилась с механизмом, прошмыгнула в прихожую и быстро захлопнула дверь, прислонившись к ней, будто искала опору. И прижала ладони к щекам — те отчаянно горели, как если бы ее отхлестали по ним.
15
— Что с тобой происходит?
Вот. Прямо в лоб. Она сидит себе в кемпинговом кресле на лужайке, ловит лучи ласкового сентябрьского солнышка, пьет коктейль, жмурится, пытается ни о чем не думать, чему способствует гомон ребятни — Олекса разбил здесь целый парк развлечений с кучей аниматоров в честь дня рождения близняшек, который оказался отличной возможностью не оставаться наедине со
