только сейчас все начинает меняться. Кстати, от этого пренебрежительного взгляда на советское изобразительное искусство пострадали советские современные художники, оказавшиеся за рубежом.
— Как вы к ним относитесь? Кого из них предпочитаете?
— Я вам с удовольствием скажу, я везде это повторяю. Но сначала о том, что я считаю лично. Потом о ценах на мировом рынке. Значит, первое. По моему мнению, из живущих сейчас на Западе один из самых больших мастеров — это Михаил Шемякин. Это единственный художник, которого можно сравнить с Пикассо.
— В каком отношении?
— Погодите, все поясню. Не было в XX веке художника, который был бы настолько многогранен, как Пикассо, который работал во всех жанрах — в масле, рисунке, керамике, в бронзе, в ткани. «Дайте мне жанр, и я буду работать», — это Пикассо. И он всегда работал с новаторством, всегда интересно, революционно, всегда что-то изобретал.
Если сравнивать с Пикассо других художников — Хоана Миро, Шагала, Сальвадора Дали, — это люди, которые делали что-то одно, может быть, работали в двух жанрах, не больше. И так всю жизнь. Один Пикассо выделялся среди них невероятным разнообразием жанров.
Шемякин сегодня тоже выступает новатором в каждом жанре, в каком бы он ни работал. Именно за это ему присуждена почетная степень в Сан-Францисском университете. За ряд циклов, которые созданы в короткий срок.
Мне часто приходится слышать: слишком уж много он наработал за такое короткое время, невероятно просто. И я всегда отвечаю — это темперамент. Это такой человек!..
— Да, мы с ним знакомы. Ведь он почти не спит.
— В том-то и дело! Это могучий темперамент, и если бы Шемякина сегодня, не дай бог, не стало, он бы все равно оставил в истории мирового искусства глубокий след. Он уже очень много успел…
— А в чем вы, галерейщик, видите новаторство его работ?
— Он новатор в совершенно оригинальном видении, мира. У него оригинальные образы, новаторский подход к образу, к тому, как он исследует предмет, который хочет написать. То есть новаторство выражается у него в массе вещей. Даже в способе печатания литографий. Так, как он печатает литографии, ту фактуру, которую он изобрел, ни до него, ни после него никто не сделает.
— Это, наверное, как старые скрипичные мастера с секретом своих скрипок?
— Совершенно верно. У него секрет своего фона, пуантилистического. Так что он новатор во всем, что делает. Нелена Лихан, художница, которая ему давно помогает, однажды сказала: «Когда я думаю о Шемякине, мне всегда кажется: все, потолок достигнут, хватит, дальше ничего не придумаешь, в искусстве давно придумано все. И с этими мыслями захожу к нему, иногда после долгого перерыва, и снова что-то новое! И это новое опять дорабатывается, усложняется, а потом опрокидывается. И все опять сначала…» Это она очень верно подметила: Шемякин все время куда-то идет.
— А как вы относитесь к Целкову?
— Это прекрасный, замечательный живописец. Жаль только, что столько лет он практически делает одно и то же. 1972 год, 1982-й — все одно и то же. Эти его фигуры, вы их знаете… Это очень обидно, одни и те же фигуры, один и тот же круг образов. Иногда натюрморты. Вот и все.
Лев Межберг пишет только натюрморты, очень тонкие, изящные, в одной цветовой гамме. Ну а теперь о рынке. Ведь подлинность и успех не всегда одно и то же. На рынке хорошо ценятся бывшие московские художники Комар и Меламид, художники-концептуалисты, трансавангардисты. Называйте их как хотите, это художники модного сейчас направления. С ними сотрудничает крупная нью-йоркская галерея, которая и создала им имя. Они хорошо продаются.
В Париже работает художник Юрий Купер, сотрудничает с галереей «Клод Бернар», это очень знаменитая галерея. Ну кто еще? Эрнст Неизвестный, крепкий профессиональный скульптор. Но он не создал ничего нового, что тотчас же поняли на Западе. Все, что он делает, было сделано задолго до него, в 30-е годы, Цадкиным, Липшицем. Вообще монументальная скульптура на Западе не проходит. И даже отклонение Неизвестного в экспрессию жанр все равно не спасает.
— А Шемякин — какое это направление?
— Никакое, свое. Он вне нынешних модных стилей, он сам по себе.
— Это вы привлекли Шемякина в вашу галерею?
— Естественно, как только обрел право голоса. Шемякин как раз в это время переехал из Парижа. Мы встретились с ним в Нью-Йорке. Времена были неудачные для искусства, 1982–1983 годы — спад в экономике. Наш бизнес сократился на шестьдесят процентов. Тем не менее мы сразу подписали с ним контракт. Цены на него растут, это показатель признания. Но подождите, который час? Как там ваш старик? Сердится уже, наверное.
Мы вышли в голубизну залива, Сережа пошел нас проводить. Время, отпущенное Николаем Ивановичем, еще не истекло, но он грустно сидел на лавочке, повернувшись спиной к этому «современному неизвестно чему»… Он увидел нас, обрадованно пошел навстречу:
— Ну вот, теперь все успеем! А вы как, молодой человек? Вы…
— Нет, нет, я останусь на работе, — быстро успокоил его Сережа. — А обо мне вы все равно не напишете, — улыбнулся он нам на прощание. — А если напишете, значит, действительно произошло чудо.
2
Прошло несколько месяцев. Компаньоны фирмы «Боулс энд Сорокко» прибыли в Москву на открытие выставки американского художника Лероя Нимана, интересы которого представляла их галерея. К тому же оба они — Боулс и Сорокко хотели побывать на аукционе «Сотбис», впервые устраиваемом в Москве.
Стоял жаркий московский июль. В отеле «Международный» было настоящее столпотворение. Кроме обычных постояльцев — фирмачей, делегаций со всего света — прибыло около тысячи участников будущего аукциона. Бродили по коридорам москвичи, рассматривая картины, выставленные на продажу. Боулс, высокий сухопарый американец, казался флегматичным рядом с подвижным, непоседливым Сержем Сорокко. «Как ртуть, — сказал Боулс о своем компаньоне, — темперамент как раз для нашего бизнеса». А Серж, Сережа успевал делать тысячи дел — везде побывал, всем позвонил, огорчившись, что не застал Ирину Антонову, директора Музея имени Пушкина, тут же утешился, поехав на прием в Министерство культуры, где был принят несколькими замминистрами. Потом в Союзе художников СССР — разговоры о совместных выставках, о постоянных галереях. Серж Сорокко был полон деловитости.
Но сидящий в нем Сережа был смущен и немного растерян.
— Потрясающие перемены, просто потрясающие, — говорил он нам на следующее утро после бурного вечернего аукциона «Сотбис».
Мы сидели в кафе отеля «Международный», известного москвичам под именем Хаммеровского центра. Сидели, вяло пили кофе: вчерашние эмоции еще не успели выветриться.
— В Союзе художников все встали и захлопали, когда мы подписывали договор. Потрясающе! — рассказывал Сережа каким-то
