как обычно, было серьёзное и холодное лицо, даже когда все были возбуждены. Он с поклоном подошёл к королю и, предупреждая его вопрос, сказал спокойно:
– Шуметь не нужно. Человек безумный, как мне кажется.
Солнце напекло ему голову, он нёс чепуху. Не о чем говорить.
– Что с ним сделали? – прервал король.
– Наверное, заключили в тюрьму, как безумного, – равнодушно прибавил Гуниады.
Больше уже ничего нельзя было узнать. Несомненно, венгерские паны дали себе слово, что всем будут повторять то же самое. О судьбе человека никто не знал, старались убрать значение и вес этого события. Однако король этим не дал себя успокоить, но его требования сбывали нейтральными ответами. Все в этот день старались отвести внимание от этого инцидента и стереть воспоминание о нём. Однако же по королю было заметно, что им снова овладело беспокойство.
Грегор из Санока, который не присутствовал при случившемся, узнал о нём только от одного из Тарновских. Он сразу же пошёл на разведку, но Палочи, на которого он больше других рассчитывал, не нашёл. Когда он уже к вечеру появился, его лицо было пасмурным.
От вопросов магистра он сначала отделывался, как от других, объясняя инцидент безумием и стараясь им пренебрегать.
Но Грегора из Санока провести было нелегко.
– Лгите перед королём, что хотите, – сказал он, – даже я готов вам в этом помочь, но для себя хочу знать правду.
– Когда, по-видимому, никто тут её уже не знает, – прошептал после настояний Палочи. – Этот человек был действительно подкуплен слугой Елизаветы, потому что та, что украла корону для ребёнка, могла ради него и на убийство отважиться… или лгал для получения награды.
– Всё-таки в конце концов под угрозой наказания признается, – сказал Грегор.
Палочи махнул рукой и сказал тихо:
– Я там не был… Его брали на пытки! Брали! Клещами его рвали, обжигали…
Он докончил только многозначительным движением.
– Он жив? – спросил Грегор.
– Его приказали разорвать, – произнёс Палочи ещё осторожней и, поднимая глаза, добавил:
– Кто их знает! Может, те, кто боялись, что он их выдаст, ускорили смерть.
– Значит, нам ещё отовсюду окружает опасность! – ломая руки, в отчаянии выкрикнул Грегор. – О! Этот бедный наш юноша, зачем он полез в это осиное гнездо!
Палочи вздрогнул.
– Не говорите этого, не говорите! Я зря проболтался…
Тут нужна была строгость, поэтому подлого злоумышленника наказали. И никому не простим. Ваш господин слишком добрый, но мы за него должны быть жестокими. Пусть и этот человек и воспоминание о нём пройдут.
Палочи ничего уже больше не хотел рассказать. Это событие также никаких дальнейших последствий не имело. От короля скрыли судьбу, которая постигла виновника или безумца, имени которого даже сами не ведали. Поскольку издевались над ним с такой яростью, с такой запальчивостью, что, почти не допрашивая, лишили его жизни.
Таким образом, навеки было покрыто тайной это мнимое покушение на жизнь короля, а догадка тех, которые предполагали, что подосланного убийцу задушили, чтобы отвратить от королевы позор деяния, может, была не без основания. Среди тех, кто клялся Владиславу в верности и служил ему, значительнейшая часть тайно была расположена к вдове.
Наконец настал тот торжественный день, когда на юную голову польского короля должны были надеть корону святого Шчепана. Всё, что окружало Владислава в Пеште, направилось в Белгород. Там сначала в присутствии Ячков и польских панов показали разбитую шкатулку со сломанными печатями, из которой старой Коттанерин была украдена корона.
В ней оказался скипетр, держава и тот двойной крест, который в 1000 году папа разрешил носить перед королём Венгрии, когда отдавал ему корону, предназначенную для Болеслава Польского.
В небольшом белгородском костёле едва могли поместиться виднейшие паны, сановники и духовенство. Толпы обложили его вокруг. Архиепископ Дионисий совершал обряд.
Одежды, в которые облачили короля, стоящего перед алтарём, были те же, которые сохранили с тысячного года, от старости дырявые и выцветшие, но самой своей старостью освящённые.
После богослужения и обряда, в котором участвовал Збигнев Олесницкий, Владислава из костёла в полном королевском облачении проводили к могиле Гейзы и Аделаиды.
Все старые обычаи были сохранены. Суд первым на башне костёла Св. Мартина взмахнул в воздухе обнажённым мечом на четыре стороны света; это означало, что он готов защищать государство от всякого нападения.
Великолепный пир, турниры и игры среди всеобщей радости заключили этот памятный день.
Теперь Палочи действительно мог сказать приятелю, что всё закончилось. Владислав дал перед алтарём неразрывную от государства клятву, за которую должен был воевать. Был королём двух королевств, а епископ Збышек после окончании обряда, с волнением его приветствуя, сказал ему слова, которые запечетлелись в молодой душе как приговор и пророчество:
– Предсказание сбылось… Бог дал тебе власть! Твою голову дважды помазали. Перед тобой несли апостольский крест, ты стал Христовым рыцарем, защитником христианского мира на границе, которую высек языческий меч. Сражайся за веру во имя Отца и Сын, и Святого Духа…
– Amen! – шепнул король.
С того дня, когда он перешёл границу, вплоть до той великой минуты, определяющей его миссию, Владислав рос в глазах всех и чудесным образом взрослел. Это наиболее сильно ощущалось в сравнении с ровесниками, с которыми выехал из Польши, стоя на одной ступени и чувствуя себя их братом.
Сегодня и он, и они с каждым днём убеждались, что он перерос их головой и сердцем. Казалось, что он постоянно работает духом, чтобы отвечать этому великому предназначению христианского вождя, которое возложила на него судьба.
Он постоянно слышал вокруг этот призыв, этот вызов стать вождём, защитником. До конца в смирении и опасении он отказывался взять непосильное бремя, но когда однажды почувствовал, что приговор был необратимым, он старался дорасти до своего предназначения.
После этого дня поклонения и усталости, когда Грегор вошёл после всех приветствовать его и поздравить, нашёл его сломленного непомерным трудом, но со светлым лицом.
– Не поздравляйте меня, – сказал он, – но пожелайте мне, чтобы я был достоин того, что получил… освящённого креста и меча! Только теперь начинается моя жизнь, которая должна излучать добродетель и славу.
Он поднял руки вверх и закрыл ими лицо.
– Грегор, – сказал он доверчиво, – если бы ты был в моём сердце и знал, что в нём делалось в тот день, и что промелькнуло перед моими глазами! Я чувствовал, что в меня входила некая сила от этих одежд апостола, от этой короны святого, от этих молитв и песни. В моих глазах стояли слёзы… а за ними я видел нашу Польшу, которой я остался неверным.
– Чтобы служить делу Христа, – добавил также взволнованный
