и статичностью его в конце. Движение, жизнь, порывистость в начале и какое-то оцепенение, мертвенная неподвижность в конце, — таким дан в повести портрет Мери»375.
Вполне вероятно впечатление, что из женских портретов цикла (да и женских образов в целом) меньше всего «повезло» возлюбленной Печорина Вере. «…Вера, которой сюжет предопределяет одну из центральных ролей в романе, почти ничем не охарактеризована, и читателю предоставляется самому реконструировать этот образ центральной фигуры романа»376. Портрет и образ в самом деле относительно бледные, и это кажется нелогичным. В ситуации необходимо разобраться.
Портрет Веры появляется в «чужом» описании: доктор Вернер говорит о незнакомых ему лицах в гостиной княгини Лиговской — среди них «какая-то дама из новоприезжих, родственница княгини по муже, очень хорошенькая, но очень, кажется, больная… Не встретили ль вы ее у колодца? — она среднего роста, блондинка, с правильными чертами, цвет лица чахоточный, а на правой щеке черная родинка: ее лицо меня поразило своей выразительностию.
— Родинка! — пробормотал я сквозь зубы. — Неужели?
Доктор посмотрел на меня и сказал торжественно, положив мне руку на сердце:
— Она вам знакома!.. — Мое сердце точно билось сильнее обыкновенного.
— Теперь ваша очередь торжествовать! — сказал я, — только я на вас надеюсь: вы мне не измените. Я ее не видел еще, но уверен, узнаю в вашем портрете одну женщину, которую я любил в старину…»
В последующем описании к нему практически не добавляется ничего нового. Печорин пишет о женщине, которую любил и любит. Его записки создаются не для посторонних, а для себя — чтобы когда-нибудь заново пережить былое (вопрос праздный, но все равно соблазнительный: был ли — и теперь не повторяется — подробный портрет Веры поры знакомства в «неопубликованных» тетрадях Печорина?). Сейчас лишь бегло фиксируются настроенческие нюансы (при первой встрече «она посмотрела мне в глаза своими глубокими и спокойными глазами: в них выражалась недоверчивость и что-то похожее на упрек»), а сам портрет как целое отпечатан в сердце и на бумагу не выносится.
Опять надо учитывать своеобразие жанра. Записки Печорина — это не стенография встреч, а запись по памяти, пусть (кроме эпилога) по свежему следу. Соответственно не просто восстанавливается эпизод; в процессе записи возникают ассоциации, которые принадлежат моменту записи, а не моменту непосредственного переживания. «…Картина внутреннего мира предстает перед нами уже обработанной, опосредованной последующими размышлениями Печорина над ней»377. И нельзя забывать о свойствах рассказчика, в котором живут два человека, из которых один действует, а другой анализирует и судит его слова и поступки. Оценочный компонент — неотъемлемое свойство записок. Таково и описание первой встречи героев. Вера спрашивает: «тебе очень весело меня мучить? <…> С тех пор как мы знаем друг друга, ты ничего мне не дал, кроме страданий…» Печорин вслух на это не отвечает, а думает и потом эту мысль записывает: «Может быть… ты оттого-то именно меня и любила: радости забываются, а печали никогда…»
Записи охотно включают сиюминутные размышления по поводу; например: «я никогда не делался рабом любимой женщины…» — и тут идут различного рода воспоминания, в том числе о женщинах с сильной волей: этого никак не могло быть в непосредственном эпизоде, послужившим толчком к размышлению; последующие вкрапления значительно повышают емкость лермонтовского повествования. Эти «отступления» идут как бы параллельно и ничуть не снижают непосредственности соседствующих описаний.
Нас ожидает еще и третий «портретист», притом очень важный, поскольку отпочковался от автобиографического, по первому замыслу, рассказчика. Офицер-писатель (прототип которого — Лермонтов) проявляет сдержанность в своих описаниях. Перед его взором проходит много лиц, которых он не удостаивает внешнего описания, за исключением выделяющегося важничанием лакея Печорина (интерес к нему повышается из-за хозяина). Портретов в его исполнении два. Портрет Максима Максимыча относительно развернут, но вполне обычен для этой книги: за тележкой «шел ее хозяин, покуривая из маленькой кабардинской трубочки, обделанной в серебро. На нем был офицерский сюртук без эполет и черкесская мохнатая шапка. Он казался лет пятидесяти; смуглый цвет его лица показывал, что оно давно знакомо с закавказским солнцем, и преждевременно поседевшие усы не соответствовали его твердой походке и бодрому виду». Но уникален портрет Печорина. «Портрет Печорина — блестящая характеристика героя, достигнутая не абстрактными рассуждениями, а показом того внешнего, за которым проступает суть»378.
Портрет выписан с особой старательностью и вполне соответствует месту, которое занимает герой в системе образов, он по праву самый широкий и детальный. Для книги вообще характерно сближение внешнего и внутреннего облика персонажей; здесь этот прием проведен наиболее непосредственно, когда характер читается по внешним признакам. Автор даже специально оговаривает: «Все эти замечания пришли мне на ум, может быть, только потому, что я знал некоторые подробности его жизни, и, может быть, на другого вид его произвел бы совершенно различное впечатление…»
Тут надо учитывать и такую особенность повествования. Печоринская «внутренняя жизнь слишком сложна и противоречива, чтобы найти себе полное и точное внешнее выражение; кроме того, она идет преимущественно в формах мысли, которая вообще не может быть сколько-нибудь отражена в мимике, в поступках и т. п.»379. Не потому ли в книге портрет часто срастается с психологической характеристикой?
Детальный портрет Печорина во многом развертывает «эскизный» портрет в исполнении штабс-капитана. «Тоненький», свидетельствовал Максим Максимыч. «Стройный, тонкий стан его и широкие плечи», дополняет офицер. Там и тут отмечаются неожиданные странности: на охоте «все иззябнут, устанут — а ему ничего» — «ветер пахнёт, уверяет, что простудился». Офицер подтверждает: «крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатов…» — «Когда он опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него спине не было ни одной косточки; положение его тела изобразило какую-то нервическую слабость…»
Создается, по размышлении, впечатление, что рассказчик не только выслушал Максима Максимыча, но и прочел тетради Печорина. Такое вероятно. Он же не создает этюд с натуры, как живописец; заготовки отложились в памяти, а повесть написана задним числом, когда он завладел и тетрадями. Печорин придает большое значение породе в женщинах; теперь он сам представлен под таким углом зрения. «Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были черные — признак породы в человеке, так, как черная грива и черный хвост у белой лошади».
Тем не менее рассказчику хочется, чтобы читатели воспринимали его описание как непосредственное созерцание. По поводу своих истолкований он уверяет, что «это мои собственные замечания, основанные на моих же наблюдениях». Усомнимся — только ли на наблюдениях? Дело не в авторстве, которое (формально) нет повода
