Бетт сует мне стаканчик вина. И, между прочим, уже не первый. Ее соломенная шляпка украшена лютиками; она держит под руку какого-то высокого мужчину, видимо мужа, и говорит:
– В общем, твоя еда тоже оказалась вполне ничего, так что стаканчик вина ты точно заслужила. – Ее муж удивленно смотрит на меня, подняв брови, а она, глядя уже на него, сообщает: – Видел бы ты, какую грязь она на кухне развела!
Он смеется:
– Ох и жаль мне тебя, девушка! Более жестокого надсмотрщика, чем моя жена, еще поискать! На собственной шкуре убедился.
– Вот как? А мне-то казалось, что ты меня любишь! Кто, интересно, меня своей любимой и единственной называл? – обиженно говорит Бетт.
– Ты и есть моя любимая и единственная. В самое сердце мне корни запустила. – И он, наклонившись, целует Бетт в щеку.
Бетт, когда она вдали от кухни и вообще от фермы, гораздо мягче, приятней. Это я уже знаю. Но когда она рядом с мужем, то прямо на глазах из чертополоха превращается в нежную ромашку.
Она смущенно на меня смотрит:
– Ты уж нас извини. С ним всегда так – выпьет пару стаканчиков сидра и думает, что мы с ним все еще жених и невеста.
Вино, терпкое, слегка сдобренное специями, приятно согревает мне желудок, и я невольно признаюсь:
– Я так счастлива!
– Вот и хорошо, – Бетт ласково касается моей руки, – только ты с вином-то поаккуратней, ладно?
Муж тянет ее в круг танцующих людей, но она слегка отталкивает его и снова хватает меня за руку:
– Веселись, девочка, но помни: внимания к себе постарайся не привлекать, ясно? Держись скромно, оставайся на краю поляны, подальше от костра. Ведь если тебя кто узнает, тут такое начнется! Тебя сразу и в обмане обвинят, и кое в чем похуже.
Я прекрасно понимаю, что она имеет в виду. Но выпитое вино мешает мне до конца почувствовать грозный смысл этого предостережения.
Скрипачи играют быструю джигу, и, хотя я точно знаю, что танцевать не умею, тело мое начинает раскачиваться в такт, а ноги сами собой притоптывают. Приятное ощущение, однако вместе с ним возникают грустные мысли – например, о том, какой милый голосок был в детстве у Джона; мне вдруг страшно хочется увидеть его здесь, такого же беззаботного и весело танцующего, как прочие деревенские парни. Нам ведь с ним никогда не доводилось принимать участие в празднике, на который собирается вся община. Все вокруг меня смеются, болтают, танцуют. И только Филлис Росс осталась в стороне; она стоит недалеко от столов с угощением и опасливо озирается, явно стараясь держаться подальше от веселящейся толпы.
Я уже знаю, что это именно ее магистрат Томпсон затащил в лес и изнасиловал; мне шепотом поведали об этом женщины, вместе с которыми я стираю на берегу реки. Сегодня я вижу ее впервые после случившегося; это самая обыкновенная худенькая девочка-подросток, и как же я была не права, когда впервые услышала ее историю. Я тогда все пыталась оспорить ее невинность с горячностью человека, лишь недавно прибывшего в эти места. Впрочем, меня и слушать никто не захотел.
Я все высматриваю в толпе Дэниела; он единственный здесь способен подойти к несчастной Филлис и сказать ей что-нибудь ласковое, и тут передо мной снова возникает Гэбриел.
– А я тебе вина принес! – И он словно в доказательство своих слов протягивает мне полную чашку, которая выглядит на удивление крохотной в его огромной мясистой ручище.
– Спасибо, я уже пила.
– Да, я видел.
Я на него не смотрю, ищу глазами Дэниела, надеясь, что он где-то поблизости.
Гэбриел по-прежнему стоит передо мной, неловко держа в одной руке чашку с вином, а в другой свою кружку с сидром. Кашлянув, он снова пытается заговорить со мной:
– Что-то ты, девушка, уж больно застенчивая.
– Вовсе нет.
– Ну, не то чтобы застенчивая, это я неправильно выразился, а скорее… невинная, что ли.
Значит, пока я была в лохмотьях, он называл меня шлюхой, а теперь, когда я одета, как любая другая девушка, считает невинной?
– Плоховато ты меня знаешь, чтобы мой характер определять, – говорю я.
– Вот я и хотел бы тебя получше узнать.
– Зачем это?
Ответить ему нечего. Он неловко перетаптывается с ноги на ногу, потом пытается снять шапку, проливает вино на рубаху и бормочет себе под нос проклятия. По щеке у него скатываются капли пота, образуя ручеек. Некоторое время он, прищурившись, смотрит на садящееся солнце, потом переводит взгляд на меня и говорит:
– Нет у меня в запасе всяких красивеньких слов, каких ты заслуживаешь, да только все время видеть тебя, и эти твои глаза, и эту твою… – Он пытается изобразить в воздухе очертания женской фигуры, взмахивает чашкой и снова обливает себя вином. – Всем ведь ясно, что помощник фермера и доярка – это очень даже…
Он вдруг умолкает. Я бы, может, даже пожалела этого незадачливого ухажера, если бы не помнила вкус его большого пальца, которым он чуть не разорвал мне рот, если бы скула моя не начинала ныть при одном лишь воспоминании о его железном кулаке. Я смотрю на него в упор, осмелев от вина и от гнева, и он первый отводит глаза и опускает голову, и я с удовольствием вижу, как лицо его заливает багровый румянец.
И тут, наконец, неподалеку появляется Дэниел. Я окликаю его, но он подходит не сразу, настороженно поглядывая на Гэбриела, а тот, заметив его, смотрит на меня совсем уже жалкими глазами, поворачивается и уходит прочь. Мне на минуту и впрямь становится его жаль, но я напоминаю себе, какая это скотина, и жалости как не бывало.
– Потанцуем? – предлагает мне Дэниел.
– Ой… я даже не знаю… вряд ли у меня получится, я ведь совсем не умею.
Он берет у меня из рук пустую чашку, бросает ее прямо на траву и тащит меня, смеющуюся и протестующую, в круг у костра. И я невольно начинаю двигаться в такт, я вся полна музыкой, жаром, веселыми голосами танцующих людей. Моя рука лежит в руке Дэниела, и мы с ним танцуем, танцуем, пока у обоих хватает дыхания.
Как бы мне хотелось, чтобы моя семья тоже могла участвовать в общем веселье! Как бы мне хотелось, чтобы меня перестал терзать страх оказаться обнаруженной – этот страх, точно злой дух, так и шныряет вокруг меня в темноте. Как бы мне хотелось пересечь реку и действительно стать другой Сарой!
Когда музыка замедляет темп, замедляем его и мы, и тогда Дэниел так близко прислоняется ко мне, что я чувствую на шее прикосновение его губ.
– Пойдем со мной, – шепчет он.
Мы выбираемся из круга, когда музыканты вновь начинают играть какой-то веселый танец, и бежим от света костра, от оживленных людских лиц, и благословенная тьма скрывает нас. Мы держимся за руки, и один раз я все же оглядываюсь, проверяя, не следит ли кто за нами. Так и есть, Гэбриел смотрит нам вслед, но при этом разговаривает с хорошенькой дочкой кузнеца, и я надеюсь, что в данный момент наш уход не вызвал у него особых сожалений.
