В этом смысле самый знаменитый эпизод из писаний Альтюссера, где он уверяет, что для достижения веры достаточно «стать в молитвенную позу на колени и открыть рот», зачастую понимается несколько превратно, как если бы речь шла о рекомендациях в духе популярной психологии «перекрыть внутреннее внешним», т. е. создать прецедент демонстрации, забегающей вперед «переживания» и стимулирующей его появление точно так же, как, например, прикладывание ребенка к груди стимулирует у матери выработку соответствующего гормона и, соответственно, питательного молока (сюда относятся стандартные советы «улыбаться, даже если не хочется», «верить в лучшее, как если бы оно уже наступило» и т. п.).
На самом деле смысл этого пассажа несколько иной: Альтюссер вовсе не рекомендует тому, кто вознамерился уверовать или предпринять досужий эксперимент, специально падать ниц и бестолково открывать рот, как рыба, в надежде, что религиозное переживание снизойдет само собой. Он лишь указывает на то, что так поступает любой субъект, независимо от уровня образования и степени профессионального или же религиозного скепсиса тогда, когда ему все же по какой-то причине захотелось помолиться, уравниваясь тем самым в соответствующем поведении с какими угодно другими субъектами, объединенными с ним в этот момент общей практикой. «Вера» в этом смысле ничем не отличается от практики рассказывания и восприятия анекдотов, участники которой в точно такой же степени равнодушны к тенденциозному и в то же время стереотипному смыслу своих актов, нимало не опасаясь, что идентификация с самой практикой рассказывания отнимет у их психики нечто драгоценное и своеобразное и в то же время превратит их в членов заведомо определенной идеологической группы (страх, который в отношении религии, напротив, сегодня достигает нового максимума вплоть до убеждения, что верующие представляют собой «другую разновидность людей», в отношении которых неизвестно, что именно от них можно ожидать в политическом и криминальном плане).
В то же время возвращаясь к вопросу устройства анекдота – так, если понижение разреженности связей в сторону их усиления приведет к тому, что анекдот анекдотом быть перестанет, поскучнев и утратив парадоксальный пойнт, то, напротив, повышение степени разреженности связей может привести к любопытным эффектам. Последние можно проследить на примере феномена анекдотов на первый взгляд не особо забавных – по крайней мере, с точки зрения той процедуры отправления смешного, которая работает в большинстве анекдотов, – и зачастую адресованных неширокой и неочевидной в своих характеристиках аудитории.
После Третьей мировой войны, в результате которой на планете остались только роботы, самый младший робот, не заставший описанные события, спрашивает старшего:
– Папа, а что такое человек?
– Видишь ли, сынок, – подумав, ответил «взрослый» робот. – Человек – это стиль.
Анекдот этот примечателен не только тем, что он попросту непонятен без соответствующего бэкграунда (нужно по меньшей мере знать о существовании исторической «Речи о стиле» естествоиспытателя Жоржа Бюффона, где тот заявил, что «le style c’est l’homme», «стиль – это человек»), но и по той причине, что сам анекдот, будучи действительно неуловимо смешным, в то же время «не работает», как большинство анекдотов, полагающихся на осуществление пролома в области рефлекторной защиты смысла, преодолеваемой при помощи средств провоцирующей нарративности анекдотического повествования. Так, с одной стороны, он отражает не особо острополитическую, но по-своему важную «работу забвения», которое высказывание Бюффона исторически претерпело – широкая публика с самого начала поняла его не особо хорошо: кто-то решил, что ученый говорил о природной индивидуальности и уникальности характера, и фраза надолго закрепилась в этом смещенном значении, заодно нередко переворачиваясь и принимая ту же форму, что и в анекдоте (что с логической точки зрения первоначального бюффоновского значения неверно и невозможно, поскольку речь шла не о любых индивидах, а только о великих творцах, сделавших свой стиль законом для эпохи, переведя его из разряда особенного во всеобщее).
При этом из позиции роботов переворачивание высказывания полностью оправданно, поскольку им необходимо так или иначе дать совокупное определение исчезнувшему виду их создателей. Поначалу это определение кажется неуместным и говорящим о «человеке» не больше, нежели платоновское наблюдение над его «плоскими ногтями» и «мягкой мочкой уха». В то же время его более глубинная уместность заключается в том, что с точки зрения машин человечество элегантно (или, как нередко говорят, «стильно») самоустранилось в их пользу, оставив, впрочем, своим неодушевленным преемникам характерную систему родства, а также неустранимо связанную с ней эдипальную ситуацию (отец – сын). Последнее можно прочесть как отдельный выпад в сторону трансгуманизма, и в особенности киберфеминизма как эмансипаторной надежды на грядущее преобразование субъекта, освободившегося от репрессивной «естественности» государственных институтов, ограничивающей его раз и навсегда данной при рождении телесной формой и вытекающей из нее наследственной и символической передачей свойств. Анекдот, по сути, гласит: «The King is Dead – Long Live the King», перечеркивая все упования постчеловеческой философии на «совершенно иную» общественную формацию.
В данном случае анекдот также работает против самой идеологии анекдота в целом, поскольку, если последняя заключается в создании описанного Деррида «четвертого интернационала» на основе самого по себе свободного подключения к символическому коду, в рамках которого анекдот работает (все, понявшие анекдот, независимо от пола, расы, религии и возраста, оказываются объединены моментом извлечения того, что лаканист Жак-Ален Миллер называет «наслаждением со смыслом»), данный анекдот, напротив, совершает процедуру исключающего выделения некоей «другой общности», находящейся в месте сложнопереплетенного пересечения разнородных уникальных обстоятельств – знание происхождения крылатого выражения, недоверие к популярной сегодня левой постделезианской философии и т. п., при том что даже все эти совпавшие обстоятельства, вместе взятые, не гарантируют непосредственности юмористического эффекта – даже интеллектуалы, выслушавшие анекдот впервые, обычно не улыбаются, а нахмуриваются, задумавшись над ним, так что извлечение jouissance происходит много позже, зачастую только после специального объяснения, что самому принципу анекдотичности противоречит.
Активизм вокруг нехватки
Область работы остроумия – не единственный пример смещения акта и изменения способа его срабатывания вследствие транспонирования в зону более слабых связей. Еще одной иллюстрацией такого смещения, показывающей также, что оно может происходить не только с высказываниями, но и с действиями, попавшими эту зону, является предложенный Лаканом в семинаре «Тревога» концепт acting out. Лакан описывает его на примере реакции анализанта, сообщившего своему аналитику, что из всех позиций ресторанного меню его больше всего интересуют свежие мозги – заявление, которое Лакан связал с обсессивным симптомом, выражавшимся в неотступно преследующем анализанта ощущении вторичности и даже позаимствованности своих научных идей и разработок из других опередивших его источников. При этом по-своему экстравагантный выбор блюда Лакан возводил к некорректным попыткам аналитика убедить пациента в отсутствии проблемы, вселив в него веру в оригинальность своих творческих способностей.
