ведь. Ну что, ещё по маленькой?
– Давай.
– И странно, никаких обид, чтобы на всю жизнь, чтобы так вот повлияли… были, но прошли… и сейчас… ерунда такая… Кто, отчим мариновал или Таня?
– Да уж! Батя – не помню, чтобы он когда-нибудь грибами занимался, не собирал и не солил… Сам. Вёдер пять привёз… По тракту едешь, остановишься, где они есть, десять минут – и накидал. Смотри, могу, если понравились, добавить.
– Нет, нет, не надо, это я так… спасибо. А то в самолёте – как паста из авторучки…
– С собой возьми.
– Да нет, ты что, куда я их, я же приеду… Да, вот, помню, то ли во втором классе, то ли в третьем ещё учились, накатило на меня что-то, я уж тебе рассказывал, наверное, стал смерти бояться, прямо чума какая-то, знаешь, так, будто с рождения ещё помнил, что такое То, откуда вышел и куда когда-нибудь вернусь, помнил и был спокоен – не пугало Оно меня. Видимо, не такое Оно и страшное, а потом забыл вдруг будто напрочь, начал вспоминать, как сон, и не могу никак вспомнить, ускользает, но представляется, ускользая, что-то жуткое… Как подумаю, что никого – ни мамы, ни отца, ни брата, ни сестры, ни меня самого – никого когда-нибудь не станет, а дом, поляна, ельник, лето, зима, облака останутся, ну всё, хоть Лазаря пой. И даже с Николаем поговорить не осмелюсь. Казалось, спрошу я у брата, а он мне такую тайну откроет, которую лучше и не узнавать заново, если уж в предчувствиях такая жуть. Всё и ходил, присматривался, желая выведать: помнит брат или забыл, как я забыл… Да, смешно, открыл я вчера мамину книгу, которую сёстры ей когда-то привезли, а там, давно похоже, карандашом кто-то подчеркнул: «И передают книгу тому, кто читать не умеет, и говорят: „прочитай её“; и тот отвечает: „я не умею читать“». Сушиха, наверно, смотрела… Так вот, а однажды отец, мама и брат с сестрой ушли в кино, а меня дома оставили, провинился в чём-то, что ли, так я такого в голове наскрёб, так себя распалил, что дома сидеть мне сделалось невмоготу, убежал в сеновал и зарылся в сене. Выл, выл – горе такое: умерли все и сам помер, – выл и уснул, наревевшись. Нашли меня часов в двенадцать или около, это в зимнюю-то, морозную ночь, и отец – без исповеди с моей стороны, со своей без разборок – так мне всыпал, что я и про смерть и про мир иной надолго забыл думать. Да, ну и что?.. мелочи… задницей только и помню, а не сердцем… Можно позвонить Рыжей, у неё всегда есть что выпить, котлекти у неё всегда имеются, а теперь, может быть, и стерлядка найдётся, а то и нельма строганиной… а?
– Не надо, ну её, Рыжую эту.
– Не надо, так не надо. Не надо, в самом деле. К чему она здесь… или мы там?.. Ни к чему… Абсолютно. Пусть сидит себе на своём пуфике, пусть мурлыкает и гложет мороженую стерлядь, которую привозит ей из Туруханска муж, и пусть так: искоса… А ты видел её мужа?
– Не знаю. Может, и видел?
– Да ладно, брось ты, Ося, нашёл о ком жалеть!
– С чего ты взял?
– Я, кажется, совсем пьяный… Да, а ещё… А я тебе не надоел?.. Ты уж скажи…
– Да не болтай.
– Ну хорошо… Как-то мама заставила нас с Николаем крыльцо покрасить. Покрасили мы крыльцо, краска осталась, и я сдуру взял да и написал на стене дома «сука», хотя, видит Бог, совсем другое слово на уме имел: написать хотел «скука», зачем, почему, сам не знаю, сроду чувства такого не испытывал, – наверное, потому, что сестра бродила по ограде, как сомнамбула, и зубрила, глаза от жары закатывая: «Но, боже мой, какая скука», – или: «Но скука, случай, муж ревнивый…» – вроде этого что-то. Очень она ещё Есенина и Асадова любила-обожала, сам понимаешь… «Луна стелила тени, сияли зеленя. За голые колени он обнимал меня…» Все они тогда немного чокнутые были… в шестидесятых… Так вот, отец нас, в скуке нашей пожалев, под вечер, когда слово прочитал, так развеселил, что я и брат – тот-то и вовсе ни за что уж пострадал – с неделю потом присесть по-человечески не могли, бочком так, бочком, как сироты забитые при мачехе, и устраивались, и посмотрел бы ты на нас за столом – ложку спокойно до рта донести не могли… А слово со стены мы стёклышками дня два соскабливали – уж широко я шибко размахнулся, – одно бревно в срубе как новое стало, ладно ещё, что весь дом обновить отец не догадался. И ещё было, было всякое, многое ты и сам знаешь, но вспоминаю на самом деле без зла, без обиды, так, со смехом… Из-за мамы только, но как в этом, как в отношениях их разобраться? Она отца нам запрещала осужадть, плохо о нём при нас никогда не говорила, даже сёстрам родным своим не рассказывала, что у нас в доме творилось, в себе держала… Кто им – Бог им, думаю, судья. И не зря же, наверное, прожить семейной жизнью в православии считается за мученичество. Бог их рассудит… но… хотя порой хотелось… честное слово… хотелось руку, осудив, поднять… Слава богу, не случилось… Мамы не стало – и отец будто умер, не тот уже… сам видишь, а был какой, помнишь… А что, у вас ещё не топят – батареи холодные?
– Нет пока. Но обещали… Поэтому и девчонок Танька увезла в деревню.
– А-а.
– Пол студёный, дом не утеплён. Простужаются, постоянно сопатят…
– Конечно.
– Стены трухлявые – пальцем ткни – и насквозь… Да, тут же, на втором этаже, над нами прямо, Дмитрий этот жил, с Ворожейки… Ты его знал?
– Да так, не очень. Помню смутно… Он же учился в Каменске, потом – в Ялани, одноклассник Николая… Жил в интернате. Только звали его раньше Макеем…
– Подорвался.
– Да ты что!
– Прошлой зимой или осенью… на лесосеке. Пустует комната… А у меня… всё чаще и чаще… вижу, как поднимается отчим, глаза красные, вытаращенные, берёт нож и ковшик, идёт к кровати и…
– Не надо, Ося, не надо, это же сон, сон это, Ося.
– Ну да, да, в общем-то, конечно… но хорошо… хорошо, что хоть тебе его я рассказал…
А там, там, в небе…
Тебе, я вижу, так и хочется заговорить с ней, язык чешется, ты присмотрись к ней
