часов в воздухе изведёшься. Читать в самолёте не научился… Не прикурилась, дай-ка спичку… Ага, спасибо. Ну вот, а о родине… не досказал я: допустим, я сейчас тут, в Елисейске, родина моя – Каменск, не могу же я сказать, что здесь… Прилетаю я в Исленьск, тут же в сознании моём пределы того, что я со спокойной совестью могу назвать своей родиной, раздвигаются до размеров Елисейского района. А в Ленинграде для меня – это уже весь Исленьский край, более того – Восточная Сибирь. За границей – это я теоритически – естественно, вся Россия. Ну а окажись я вдруг в космосе, к примеру, и повстречайся там… словом, понятно: родина моя – Земля… И наоборот – сужается для меня это понятие с приближением к Каменску, а в самом Каменске для меня это уже: пол, потолок дома моего и мои мать с отцом. И где-то в Вечности всё это закольцовано и сжато в точку. Так вот, если из космоса ко всему этому присматриваться, то князь Курбский, выходит, и не предавал отечества, изменил князь Курбский, получается, кому – Ивану Грозному, государю своему, и всего-то, хоть и это много, а вот осудили его за это там, в космосе?.. Только скажу «да», как тут же «нет» откуда-то вылазит…
– Да, но живём-то мы здесь и судим не из космоса…
– Нет, нет, я не про то, я про это – я так ничего и не понимаю, потому что, с другой-то стороны, где человек стоит, там вроде и центр, земля ведь – сфера, то есть в центре по отношению к её поверхности, значит, все мы – каждый из пяти миллиардов, или сиксилионов, как говорил когда-то Охра, – куда бы кто ни поехал, куда бы кто ни передвинулся, всегда остаёмся в нём, в центре, или в фокусе, перед чьим-то зорким оком, ходим, переезжаем, убегая от кого-то, от чего-то или от себя, и перевозим в своей голове или в душе мнимый дубликат маленькой, тихой родины из пола, потолка и матери с отцом, ну и там ещё где-то трава во дворе, о которой никто не помнит, кроме нас, а у тебя – санки, которые смастерил тебе когда-то отчим, что ты рассказывал… вот и выходит, что князь Курбский, как родина в себе, просто поменял место в географическом лишь смысле, что для Ивана Грозного, привыкшего сознавать, что он, как царь и помазанник Божий, олицетворяет собою пол, потолок, мать и отца всех своих подданных, и даже санки и траву, было важно, а…
– Но ведь есть ещё и другое пространство – язык, ты бы ведь не хотел переместиться за его пределы, лишиться той среды…
– Вот так и говори. У среды есть предел, а не у языка. Нет, не хотел бы. И не смог. Но я не об этом, я просто не понимаю, где тут высшая правда? Её либо нет вообще, либо она везде и во всех, а коли так, тогда и нечего искать, ты же не ищешь воздух…
– Пока он есть.
– Нет, нет, я не о нравственном. Существуют и существовали разные системы оценок, своя для каждого времени и для каждого общества… что когда кто мог принять и понести… Ветхий Завет, Новый, Законы Хаммурапи… Средневековье… В древней Месопотамии, например, не было этнических различий, вернее, быть-то они были, но не играли той роли, какую…
– Понятно… Но где Истина, объявлено, объявлено – Кто…
– Или, допустим, жил ты, жил, а потом решил с семьёй из Вавилонии перебраться в Элам – нужда тебя туда, к примеру, погнала, – кто б расценил такое как…
– Понятно. Но хорошо, что есть Каменск и никуда мне от него не надо удаляться, и что я – русский, а остальное от лукавого… А чё ты вдруг надумал ехать? Ты ж говорил, останешься до ноября.
– Ну вот, я ему про Ерёму, а он мне про Фому. Не знаю. Не могу… Да что такое?!
– Брось ты её, возьми другую… Дырявая, наверно?
– Да, точно… Ай, не надо, я окурок… не так курить, как затянуться… Я и сам думал, что до ноября дотяну, думал, выдержу, но… мне об этом трудно рассказать, а тебе – представить… Он, Ося, стал таким капризным. Всё и ворчит: это не так, то плохо, так не по-его… Ладно, ворчи, причина бы была. Иногда даже наорать на него хочется… Почему у тебя свет горит? Почему громко топаешь? Книгу шумно листаю… Ветер ломанёт в окна – я виноват. Дверь сквозняком оттянет – я не закрыл, вечно всё, мол, нараспашку. Умом я понимаю… Но одно дело говорить здесь, за столом, другое – жить с ним… Да-а, что об этом… Деньги вдруг начал прятать, не было такого раньше, пенсию получит, засунет куда-нибудь, в какую-нибудь щель, а после и забудет… Мол, трачу много, разоряю… Куда они ему, зачем? Тут нынче воробьи его достали, за наличником скребутся – взял удилище, пугал их с час, наверное, не меньше…
– Да старческое это… Положить ещё грибов?
– Нет, хватит, сам если будешь… Раздражает… я – его, он – меня. Понимаешь? Добра друг к другу не накопилось. Тут только, может быть, с большой любовью… Впервые я так близко со старостью… Сушиху попросил, поухаживает. Она, правда, сама едва ноги передвигает, в скобу согнулась. Ей сколько уж? Лет девяносто?
– Да, где-то так.
– А ум в порядке, глаза ясные… Люблю я очень бабу Дусю.
– Редкой души, конечно, женщина.
– Она и до меня к нему ходила, то подметёт в избе, то суп сварит… Не это… Меня и раньше на неделю, не больше, хватало, а тут уж месяц почти с ним… Боюсь, боюсь сорваться, сорвусь – потом каяться, проклинать себя… надоело… А если что, ты же бывать там будешь, и телеграмму сразу отбивай… Да что я это, что за паника, успею, ничего, пожалуй, не случится… Он ещё крепкий, сердце здорове…
– Телеграмма – не проблема. Почти каждый день через Каменск проезжаю, забежать нетрудно. Только тебе вот, наверное, потерпеть бы… хотя моё дело десятое.
– Да ничего. Он, может, и внимания не обратит, он, по-моему, даже не понял, что я уехал… Для меня неделя, а для него и время, может, встало… А мне обязательно надо переключиться, потом будет легче. Когда долго его не вижу, кажется, что люблю: отец, отец, только хорошее о нём вспоминаю, – приехал, посмотрел… как два кобеля… сдерживаю себя, чтобы не лаяться. Хоть этому научился… Глупо
