— Похож. Очень похож, — глянул на фотографиюКолякин. — Эй, поверните-ка мне его в фас… А теперь в профиль…
— Он, товарищ майор, он это, — глянул из-за егоплеча Балалайкин. — Я его, гада, сразу признал…
— Разрешите? — блеснул очками лейтенантХудюков. — Так, линия носа… подбородка… овал лица. Я бы оценил сходствопроцента на девяносто три. С известной долей субъективизма, конечно…
Майор взялся за дактилоскопическую карту.
— Эй, пальчики его сюда, пусть «сыграет на рояле».[149]
— Ага… полонез Огинского… — Балалайкин размоталскотч, придвинулся к койке. — Сердюков, подсоби.
Вдвоем они прижали пальцы негра к липкой ленте, бережнорастянули её и осторожно показали начальству.
— Ну-ка, — прищурился тот. — Первый петлевой…здесь «дельта», а здесь «улитка». Здесь право, здесь лево… Нормальныйход. — Он выдержал паузу, зачем-то потёр нос и свирепо упёрся взглядом внегра, словно тот мог его слышать. — Ну что, гад, добегался? Теперь всё!Хана!
Негр не ответил…
— Вам бы, товарищ майор, в МУРе работать, —уважительно проговорил Балалайкин.
— Да куда ж я, Вадик, из родных мест, — позволилсебе расслабиться майор и тут же командным голосом приказал: — Ну всё,давайте-ка его в машину. Долечиваться будет у нас.
«А именно — в БУРе…»[150]
— В какую ещё машину? — проснулся врач. — Онже нетранспортабельный! Вы его живого не довезёте!
Всё тот же менталитет не позволил ему промолчать, хоть он ипонимал, что спорить тут без толку. Когда это жизнь человека у нас хотьчто-нибудь стоила? А уж человека осуждённого — и подавно…
— Да ладно вам, доктор, тут недалеко, — вполнепо-человечески отозвался майор, нахмурился и сделал знак зевающемуСердюкову. — Рот закрой и капельницу возьми. Смотри, чтобы не выскочила.
— Есть. — Тот снял капельницу с гвоздя, неграперекантовали на носилки и, словно раненого с поля боя, вчетвером понесли квыходу. Пятым шёл мрачный Сердюков, нести в вытянутой кверху руке пластиковуюёмкость с физраствором было тяжело и неловко.
И только негр ничего не замечал, он был очень, очень далеко.Себя он чувствовал чёрным буйволом, которого тащат на живодёрню…
Ленинградский фронт, 1942. Хава нагила
— Эх-ма… — Фраерман залез в кабину, сел, сунулноги на педали под ремни. «Ну и вонь. Видно, Гад недаром лапы бензином тёр…»
Гад Соломон действительно красной краски не пожалел. Всёвнутри кабины было в жуткой абракадабре знаков. Магия не магия — воняло некаббалой, а конкретно суриком.
«Ладно, поц, я тебе покажу кошер, — беззлобно ругнулсяФраерман, отрегулировал сиденье под высоту прицела и принялся застёгивать ремни. —И сгущёнку с шоколадом, и мацу. Все твои художества, так растак. Да тут никакимбензином не ототрёшься…»
Привычно открыл краник бензобака, подсоединил к разъёмамларингофоны и телефоны и стал накачивать топливо в систему — пора было пускатьи прогревать мотор. Теперь — подключить к процессу бортовой баллон, тумблеромподать питание с аккумулятора и громко крикнуть Гаду Соломону:
— От винта!
Услышав ответное: «Есть от винта», открыть воздушный вентильсамопуска и снова громко крикнуть Соломону:
— Воздух!
— Есть! — отозвался тот. Быстро сел на корточки ипринялся крутить кран мобильного аэродромного баллона. — Ща, будет вамвоздух…
Винт пришёл в движение, сделал оборот, Фраерман, не мешкая,нажал вибратор, подождал немного, повернул магнето и удовлетворённо крякнул,услышав ровный гул. Сотня дюжин лошадей под капотом его «Яши» ожила,встрепенулась, забила копытами. Пора было брать этот табун в надёжные руки.
«Хава нагила, хава нагила… — Фраерман оценивающепосмотрел на приборы, плюнул сквозь зубы на измятую траву, подержался,проверяя, за ручку управления и взглянул на авиачасы. — Уж Германблизится, а полночи всё нет… Ну где они, эти хреновы ракеты?»
Он был хмур, сосредоточен, спокоен и в меру зол, как всегдаперед вылетом. Давление масла в норме, температура воды тоже, истребительнадёжен, ухожен, снаряжён… Теперь все зависит от него, Жида Порхатого. От егоумения, силы, сноровки и воли. И дай-то Бог, чтобы ещё немножечко помогли этивот письмена, нацарапанные, как курица лапой, Соломоном. Плевать, что вонючие,лишь бы выручили в нужный момент…
Двигатель как раз полностью прогрелся, когда, перекрывая егошум, подал голос Соломон:
— Фима, ты это видишь? Похоже, это светит тебе.
В небо, с шипением разгораясь, веером взмыли три ракеты —белая, зеленая, красная. Часы показывали ровно полночь.
— Убрать колодки! — рявкнул Фраерман и сказал врацию: — «Лето», это девятый. Разрешите выруливать на взлёт?
— Девятый, взлёт разрешаю, — ответили с КП полка,и неожиданно регламент нарушила совсем не лётная и совсем не к месту ремарка: —И не забудьте, девятый: товарищ Каганович…
Такую мать, от этого штатского в очках никуда не денешьсядаже в эфире.
«А не пошёл бы ты… вместе с твоим Кагановичем!» — мысленнопослал его Фраерман, по связи же отозвался нейтрально, сугубо по уставу. Иначал выруливать на взлёт.
При этом он зарядил пулемёт и пушку, привычно щёлкнултумблером вооружения — и разом собрал в кулак все силы и волю. Шуточкикончились — впереди ждал бой.
«Ну, с Богом… — Фраерман потянул вперёд рычагнормального газа, одновременно отклоняя ручку управления от себя. — Тьфу,тьфу, тьфу, к чёрту…»
Повинуясь его воле, машина оторвалась от земли, под рёвмотора набрала положенную скорость[151] и, спрятав шасси, большойсерой птицей устремилась в небо.
Кинув взгляд на компас, Фраерман снял предохранители сгашеток, посмотрел, как освещается прицел, поднял глаза и вдруг восхищённоулыбнулся: «А ночь-то! Ночь-то какая…»
Самолет пробил низкие облака и с бодрым рёвом пожиралпространство. Справа висела в бледном ореоле Луна, под крыльями раскинуласьбелая, как вата, пена, и всё это в волшебном сиянии летней северной прозрачнойночи…
Вот только вместо ангелов с арфами и бородатого деда наоблачке Фраерман увидел впереди на белом фоне муху. Она держала тот же курс,что и он. Аккурат в тот же самый, означенный в приказе квадрат…
«Ага. — Ефим закрыл высотный корректор, включил вторуюскорость нагнетателя и на форсаже, сколько было в моторе сил, рванулся впогоню. — Так… Сейчас мы будем посмотреть, что это за насекомое…»
