Облизываю губы, чувствуя, до чего же они пересохли, как сухоу меня в глотке.
Сохну… высыхаю…
Дик откашливается:
— Эл проведет вас в вашу комнату, чтобы вы смогли собратьвещи, и проводит к выходу из здания.
— Вот так вот, значит? Без предупреждения? Безисправительного срока? Просто раз — и выгнали? Без какого-либо предупреждения?Вы раньше говорили, что вы все понимаете, каково мне сейчас, говорили, чтодадите мне послабление…
— Кэрол, я уже сказал, что уже некоторое время мы не…
— Я вас слышала, Дик, но почему вы не могли сказать мнераньше, чтобы я попробовала отдавать работе больше сил? Зачем было столькождать, а потом — как с бухты-барахты?.. Зачем?
Он вновь начинает говорить, и я знаю, что он скажет."Уже некоторое время мы не были удовлетворены", "мы","мы", "мы" — будет талдычить одно и то же, как попугай, какзаезженная пластинка.
— Вам придется сдать ключ.
Мне хочется схватить крохотный кинжал для бумаг и всадитьему в сердце. Если оно у него есть. Вот было бы райское наслаждение: изумленнотаращась на меня, он попытался бы вырваться… но от меня не уйдешь. Я повернулабы кинжал в ране, и еще раз повернула бы, и еще, и еще, и кровь хлынула бы наменя фонтаном и освежила бы мое иссохшее тело.
Он сидит за столом, глядя на меня.
Они все ждут моей реакции, дожидаются, что я заплачу, наколенях буду вымаливать работу. Ну их нафиг. Я не доставлю им удовольствия видетьмои слезы. Кстати, я и рыдать-то неспособна — все слезы уже выплакала.
Онемевшей рукой я достаю из кармана брелок-цепочку, отцепляюключ от моей комнаты, швыряю им в Дика, угодив точнехонько в середину груди.Мои губы кривятся в легкой усмешке. А пальцы жутко дрожат, никак не получаетсянадеть остальные ключи на колечко брелка. Просто швыряю ключи в сумку.
Повернувшись на каблуках, я выхожу из кабинета, сталкиваюсьв коридоре с Викки и, еле передвигая ноги, бреду в свою комнату.
Я знаю, что лицо у меня горит, прямо-таки пышет жаром. Дикоозираюсь в поисках коробки, куда можно было бы сложить барахло. Смутно сознаю,что в дверях маячит Эл. Наверно, хочет удостовериться, что я не украду стол иликресло. Абсурд! Я считалась ценным сотрудником, а теперь это… это унижение…этот позор.
Спустя несколько минут приходит бухгалтерша Нора, рассыпаясьв извинениях, сильно сконфуженная, с коробкой от бумаги. Пробормотав: "Мнеочень жаль", она плюхает коробку на стол и улепетывает.
Выдвигаю изо всей силы ящики. Опоражниваю их в коробку.Безмолвно подначиваю Эла — пусть только посмеет предъявить права хоть начто-нибудь. Беру кружку, швыряю ее в ту же коробку, сверху кладу сумку. Скоробкой наперевес протискиваюсь мимо Эла.
— Мне очень жаль… — произносит он.
— Ага, как же, — обрываю я его.
Иду по коридорам, сознавая, что все провожают меня глазами,сознавая, что на пятки мне наступает Эл. Чего они меня боятся? Или я по дорогечто-нибудь раскурочу? А может, спрячусь в чьем-нибудь кабинете?
Дурь какая.
Но и контора у нас дурацкая, всегда была такая.
Эл открывает передо мной дверь, и я выхожу, не поблагодаривего. Иду на негнущихся ногах к машине. Открываю багажник и швыряю туда коробку.Захлопываю багажник. Вновь открываю, чтобы достать сумку, опять хлопаю. Залезаюв машину и долго сижу, глядя на здание.
Кое-где в окнах мелькают лица. Интересно, смотрит ли на меняДик. Старина Дик. Дик-Дак-Мудак — как все мы его звали за глаза. Интересно,настучали ему насчет этой клички? Если я буду торчать на стоянке, вызовет ли онполицию, чтобы меня забрали за нахождение в неположенном месте? Эта мысль меняпочти забавляет. Часть моей души хочет остаться здесь и выяснить, как онпоступит.
Другая часть моей души хочет завести двигатель, хорошеньконадавить на газ и тихо-мирно протаранить моей колымагой фасад здания. Яулыбаюсь, воображая, как машина расшибет стекло и посыплются мириады осколков;как с удовлетворенным хрустом машина врежется в стойку вахтера, как разлетятсябумажки и загудят встревоженные голоса; воображаю раскиданные повсюду щепки идребезги.
Щепки и дребезги. Как моя жизнь. Все пошло прахом.
А вот и слезы: я ощущаю, как стекают по моим щекам теплыеструйки; колочу по рулю стиснутым кулаком, пока не понимаю, что расшибла рукудо синяков.
Смахиваю слезы, вижу сквозь их радужную пленку, что наавтостоянку кто-то выходит. "Выслали гестапо", — думаю я и неуклюжеразворачиваюсь. Я не доставлю им удовольствия видеть, как я плачу. Промакиваюслезы салфеткой, утираю пот со лба, строю жуткую рожу.
Незнакомец возвращается назад. Больше никто за мной ненаблюдает.
Пауки — вот они кто. Высосали меня досуха и выкинули. Такбудет со всеми в этом здании.
Жму на тормоза, вытаскиваю перочинный нож и бегу назад к"континенталю" Дика. Выдвигаю самое большое лезвие, втыкаю впокрышку. Ноль результатов. Делаю вторую попытку, нервно косясь на дверь.Времени нет — вот-вот кто-нибудь выйдет. С покрышкой можно провозиться доскончания века. Распрямляюсь, заглядываю в машину — и улыбаюсь. Распахиваюдверцу, провожу рукой по красивому кожаному сиденью.
Размахиваюсь ножом и распарываю сиденье, сделав на немдлинный, необыкновенно сладостный надрез.
Возвращаюсь к своей машине.
Выехав с автостоянки, я задумываюсь. Куда ехать — домой? Ичто там делать? Сидеть у окна и думать о том, как хреново мне живется и как ясейчас всех и вся ненавижу?
Нет уж.
Или просто покататься по городу? Может, развеюсь.
Включаю радио, морщусь — музыки почти не слышно, один скрип.Та-ак, еще одна вещь, которую надо привести в порядок.
Выруливаю на шоссе, чуть ли не въехав в бок крытого фургона.Плевать. Валяйте, сотрите меня в порошок. Так дешевле выйдет, думаю я сзубовным скрежетом.
Без мужа.
Без работы.
Без денег.
А как, спрашивается, я буду платить рассрочку за дом? Накакие шиши покупать еду? Хорошо еще, что за мою драную колымагу все выплаченоконфисковать за недоимки ее не могут. Или могут? Остается лишь надеяться, чтонет.
Еду куда глаза глядят, не следя за дорогой — мне все равно.Сворачиваю к торговому центру "Эй-энд-Пи", закладываю круги поавтостоянке, раздумывая, не прогуляться ли по магазинам — все какое-то занятие,но выставленные на продажу товары — лишнее напоминание о свисте в моих карманах.
