— А-а. А Дейва нет.
— Кто такой Дейв? — озадаченно спрашиваю я.
— Это он рамы делает. Не знаю, когда он вернется.
— Вы можете мне сказать примерную стоимость?
— Я рам не делаю.
"Ты вообще хоть что-нибудь делаешь?" — подмываетменя спросить. — Ну, а прейскуранта какого-нибудь у вас разве нет?
— Ага.
Знаю-знаю: какая наглость с моей стороны ожидать, что этоттип хоть пальцем об палец ударит.
Тип берет у меня картину, а я шлепаю его по руке. — Нетрогайте холст. Испортите.
— У меня руки чистые.
— Неважно. Даже если вы только что их мыли, все равно могутостаться пятна.
Он опять пытается взять картину, вновь лапая холст пальцами,а я вырываю ее. Он хватает картину, чиркнув ногтем по краске. Остается шрамдлиной в дюйм.
Вся работа коту под хвост…
— Идиот. Погляди, что ты натворил. — Со слезами на глазах яприжимаю картину к себе. — Заказ отменяется. Просто передай Дейву или как еготам, что на днях я вернусь. И не из-за рамы, а чтобы на тебя пожаловаться.
— Катитесь на хер, леди. — И, поворачиваясь ко мне спиной,он уже тянет руку к телефону.
Хлопнув дверью мастерской, я возвращаюсь к машине. Под"дворником" трепещет какой-то листок вроде официального бланка. Яразглядываю его, не веря своим глазам. Штрафная квитанция.
За что?
Оглядевшись по сторонам, впервые замечаю пожарный кран.О-о-х. Я его даже не видела, когда парковалась. Хватаю квитанцию, чуть неразорвав ее надвое, и швыряю в сумку; потом долго сижу, рассматривая картину.
Шрам можно замазать, не такой уж он глубокий, но меня злоберет. Почему мне попался такой идиот? Почему он меня не послушал? А Джек —почему он меня не послушал? Достаю перочинный нож и пробую, развернув лезвиеплашмя, разровнять краску. Но рубец только хуже выглядит. Внезапно мнойовладевает ненависть к приемщику, ненависть к его наглым рукам, ненависть ккартине. Я вонзаю нож в холст и улыбаюсь, услышав треск полотна. Режу и режу,пока от картины не остаются лишь жалкие ошметки; швыряю эти ошметки на заднеесиденье.
Волосы падают мне на лицо, и я откидываю их со лба обеимируками, не думая о ноже. Кончик лезвия чиркает по моему виску. Роняю нож. Онпадает на пол. Облизываю пересохшие губы.
Теперь меня всякая ерунда вгоняет в тоску; мелочинакапливаются, накапливаются, накапливаются, пока не становится невпротык.Покажите мне палец — и я разревусь или взбешусь. Надо взять себя в руки, надовернуться в норму, вот только я разучилась это делать, понятия не имею, какнавести порядок в моей жизни. Когда-то жизнь текла размеренно и стройно; теперьэто полный хаос; я прикована к тележке аттракциона "Веселые горки",которая стремительно мчится — в основном под откос.
Ничего… напишем картину заново. И лучше, чем в первый раз.Мне все равно заплатят — это главное.
Завожу мотор и морщусь — машина ненадолго глохнет, но все жеоживает разворачиваюсь, выезжаю на дорогу. Как раз вовремя, чтобы один красныйяпонский автомобильчик чуть не срезал мне бампер, дико сигналя. Объехав меня,молоденькая девчонка за рулем показывает мне фигу.
Дайте дух перевести, сволочи, думаю я. Разворачиваясь, яникакой красной машины не заметила.
Когда я паркуюсь перед нашим офисом, замечаю: руки у менядрожат. Подбираю с пола нож и, сложив, сую в сумку. Вхожу в здание, попадаю подхолодную струю воздуха из кондиционера. Может, это наконец меня остудит, думаюя. Остудит не только в прямом смысле. Проходя по офису в свою комнату,здороваюсь все с теми же приевшимися рожами. Большинство просто кивает илипялится себе на колени. По моей спине ползут мурашки: что-то стряслось.
Не успеваю я усесться за свой стол, как звонит телефон. Шефхочет меня видеть. Смотрю на часы — я опоздала всего на минуту. Это некриминал; мы уже беседовали насчет опозданий, и он говорит, что неважно, если яприду на несколько минут позже — я ведь все наверстаю в конце дня, он знает.
Приглаживаю волосы, пудрю нос, медленно иду по коридору кего кабинету, жду перед закрытой дверью. Пытаюсь завести беседу с егоседовласой секретаршей Викки, но она резко срывается с места, пробормотав:"Я в туалет".
— Заходите, Кэрол, — говорит Дик, высунув голову в коридор.В его голосе — ни капли доброжелательности, одна вежливость. Я вхожу. Вкабинете находится менеджер по персоналу, а также несколько заведующихотделами.
Стула для меня не предусмотрено. Все отводят от меня глаза.
Я остаюсь стоять. Дик прикрывает дверь.
Проходит к столу, усаживается. Берет маленький нож для бумагв форме кинжала, с фальшивыми брильянтами на рукоятке. Лицо у него мрачное. —Мне очень жаль, Кэрол, но мы не удовлетворены вашей работой.
Я хлопаю глазами:
— Неудовлетворены? Но в прошлом месяце вы мне повысилизарплату по результатам моего годового отчета.
— Знаю, но еще тогда имелись проблемы.
— Почему вы ничего не сказали? Я бы попыталась что-тоизменить, больше стараться… Я все еще могу уладить, — говорю я, пытаясь несорваться на мольбу; мне не хочется, чтобы он заметил, как я перед нимпресмыкаюсь. Хоть это и правда.
Он гладит нож. "Чтоб тебе порезаться, — думаю я, — ивсе твои драгоценные ежемесячные отчеты кровью залить".
— Мне очень жаль, Кэрол, но нас совершенно не устраиваютваши результаты. За прошедший год вы недостаточно выросли в профессиональномсмысле; мы ждали, что вы будете более агрессивным распространителем. Есть и ещеодна частность — ваши личные проблемы. Они отрывают у вас силы, необходимые дляработы, и неблагоприятно влияют на трудовой процесс.
"Неблагоприятно"? "Частность" — этасамая мелкая неприятность с Джеком — не оставила от моей жизни камня на камне.Какое уж тут "неблагоприятное влияние". Он что, не владеет английскимязыком? Когда это все началось, Дик пригласил меня в кабинет и долгорассказывал, как он за меня переживает и как они все понимают, и все поймут,если мне иногда понадобится отпроситься на день — на два, и так далее. Такаятеплота, такое дружелюбие… такое двуличие.
— …и мы вынуждены с вами расстаться.
"Расстаться"? Никак не пойму, что они хотят этимсказать. Я осознаю, что пропустила мимо ушей несколько его фраз, но они неважны. Весь смысл заключен в его последних словах.
