— У меня неважный слух.
— Не расстраивайся. — Он обнял меня за плечи и притянул к себе. — У меня он тоже не слишком хороший, хоть я и учился играть на рояле целых восемь лет.
— А сейчас ты играешь?
— Я люблю импровизировать. На тему всех мелодий, которые у меня в голове. Мне нравятся все красивые мелодии независимо от того, кто их написал и когда.
— Ты любишь Листа? — спросила я.
Эудженио смешно наморщил нос и неуверенно кивнул.
— Этот парень умел писать красивые мелодии. Но он не умел их обрабатывать. Он был очень старомодным.
— Я так не считаю.
— Тогда почему он стал аббатом?
— Он занимался поисками смысла бытия. Сперва он искал его в любви к женщине и не нашел. Тогда он обратился к Богу.
— Вот-вот. Он был слишком серьезным. И это чувствуется в его музыке.
— Он не всегда был таким, — горячо возразила я. — В молодости он был большим ловеласом.
Эудженио снова прижался своей щекой к моей, поцеловал меня в нос.
— Ко многим женщинам он относился слишком уж серьезно. Даже музыку им посвящал. Разве ты этого не знала?
— Но ведь это такое счастье — влюбиться серьезно и по-настоящему.
Я смутилась.
— Сколько тебе лет, Лора? Нет, не отвечай — я и так знаю, что ты моложе меня.
Мне стало ужасно весело.
— Угадал. Видишь, какой я умный? — Эудженио оживленно жестикулировал, привлекая к нам внимание. Северные итальянцы, как я успела заметить еще в первую свою поездку в Италию, гораздо более сдержанны в проявлении своих чувств, чем те, кто родился южнее Рима. Эудженио был неаполитанцем, о чем сообщил мне с гордостью еще в баре. — Знаешь, Лора, я никогда не смогу влюбиться серьезно и по-настоящему. Потому что это скучно. Как музыка Листа в его собственной обработке. Когда я сыграю тебе мои аранжировки его музыки, ты сама все поймешь.
— Возможно. — Я ему кокетливо подмигнула. — Тем более что я, наверное, тоже не могу любить серьезно и по-настоящему.
— Это здорово. Выходит, я недаром обратил на тебя внимание на вокзале в Римини. Ты не похожа на других. Такое впечатление, словно тебе на все в жизни наплевать, кроме того, что происходит в данный момент. Я сам такой, Лора. Скажи, а у тебя сегодня случайно не день рождения?
— В некотором роде да. Спасибо, что ты напомнил мне об этом.
Когда мы вышли из здания вокзала в Ферраре, накрапывал дождик. Мне казалось, от него пахло всеми земными радостями жизни, и я удивилась, почему до сих пор пренебрегала ими, усложняя свою и без того сложную жизнь. Это «Ламбруско» еще и очень легкомысленное вино. Я обхватила Эудженио за пояс и крепко к себе прижала.
— Поцелуй меня, — потребовала я. — По-настоящему.
В тот момент мы переходили через дорогу, задержавшись посередине на стоп-сигнал. Эудженио обнял меня за плечи, посмотрел в глаза, потом провел кончиком языка по моим губам и нежно к ним прижался. Он целовал меня с полной отдачей. Мне стало удивительно легко и хорошо.
Нам что-то кричали из проносящихся мимо машин. И сигналили — долго, настойчиво, одобрительно. Кто-то швырнул букет белых нарциссов, которые рассыпались возле наших ног. Кончив меня целовать, Эудженио собрал их, встал на одно колено и протянул мне.
— Как здорово, что я встретил тебя, Лора! — сказал он и лизнул меня в ухо. — Интересно, откуда ты взялась такая?
— Какая? — притворилась я полной дурочкой.
— Забыл, как это называется по-английски.
— Crazy, — помогла ему я.
— Да, но… Нет, не то, что ненормальная. Совсем не то. Такого слова нет ни в английском, ни в итальянском. Интересно, а в твоем языке оно есть?
— Понятия не имею. Оно мне до сих пор не было нужно. Это ты сделал меня такой.
Потом мы пили пиво, сидя на стене, откуда открывался очень романтичный вид на этот удивительно светлый — волнующе светлый — город. Когда мне становилось нестерпимо хорошо, я высовывала язык. Эудженио делал то же самое, и мы облизывали друг друга, как два котенка. Странно, но он не делал попыток к более тесному сближению. Если бы не тот поцелуй посреди улицы, я бы, вероятно, решила, что Эудженио «голубой».
Стало смеркаться, и снова пошел дождь. Мы завернули в какое-то кафе. Парень, который принес нам капуччино[17], сказал что-то Эудженио. Оба рассмеялись. Я заметила, что парень посмотрел на меня с любопытством.
— В чем дело? — спросила я, уплетая сэндвич с тонким ломтиком грудинки и листиками молодого салата. Я вдруг почувствовала, что ужасно проголодалась.
— Он спросил, не брат ли мы с сестрой, сказал, мы похожи, как близнецы. Угадай, что я ему ответил?
— Что я — твоя мама.
— Откуда ты знаешь? Ты понимаешь по-итальянски?
— Нет, но… Хотя, наверное, понимаю, но сама не догадываюсь об этом. — Я рассмеялась. — Знаешь, а я ведь подумала еще в Римини, что ты мне очень кого-то напоминаешь, а потом про это забыла. Потому что забыла и про то, кто и что я. — Эудженио слушал меня, неуверенно кивая. Дело в том, что я вдруг заговорила по-русски. — Прости. Ты ведь не понимаешь по-русски. — Я вспомнила о Винченцо и почувствовала, что он очень волнуется за меня. Выражение моего лица, наверное, изменилось, потому что Эудженио озабоченно спросил:
— В чем дело? Ты будто привидение увидела.
— Я должна позвонить. Я уехала так внезапно. Меня наверняка хватились.
Трубку взяла Аньезе. Из ее многословного объяснения я поняла, что Винченцо уехал в Феррару.
Разумеется, на концерт… Мне вдруг так захотелось послушать Листа!.. Мы расплатились и помчались на концерт.
Я первая увидела в толпе Винченцо. Он ходил по фойе большими шагами, заложив за спину руки, и вертел головой по сторонам. Я подошла к нему сзади и положила руку на плечо. Он обернулся так стремительно, словно его ударили.
— Прости, Винченцо.
Я приподнялась на цыпочки и чмокнула его в щеку.
— За что, бамбина?
У него был очень растерянный — смешной — вид.
— Я должна была тебя предупредить.
— Но я знал, что ты придешь сюда.
— Я решила это в последнюю минуту.
— И правильно сделала. Это твой друг?
Он пожал Эудженио руку.
Потом мы ходили по фойе втроем. Винченцо и Эудженио о чем-то увлеченно болтали, а я погрузилась в свои думы. Я думала о Денисе. И музыке Листа, из-за которой мы вдруг оказались вместе. И почему-то решили, что любим друг друга.
Когда Эудженио отлучился в туалет, Винченцо наклонился ко мне и сказал:
