Авторы доклада добавляют: «Пример этого можно видеть в эннеаграмме, особом способе анализа характера. Она, будучи использована как средство духовного совершенствования, вносит двусмысленность в доктрину и сущность христианской веры».
Ясно, что Ватикан хотел бы противопоставить христианство гностицизму, однако трудно понять, каким образом эннеаграмма может быть «гностической» в каком бы то ни было разумном смысле. Эннеаграмма действительно является психометрической системой, выделяющей девять типов людей. Она используется для выявления определенных психологических искажений и дисбалансов. Но она не имеет ничего общего с гностицизмом или гносисом, также она не является «религией или парарелигией». Ирония заключается в том, что эннеаграмма имела значительную популярность среди иезуитов и бенедиктинцев — отчасти потому, что данная система (с некоторыми модификациями) оказывается хорошо приложима к представлению о семи смертных грехах, присутствующему в традиционном католическом учении. Определение эннеаграммы как «гностической» должно свидетельствовать о существующей путанице в понимании гностицизма.
Отчасти в результате подобной путаницы в представлениях критические выпады Уильямса и Кинг оказали значительное влияние на их коллег. Даже Элейн Пейджелс избегает употребления термина «гностицизм» в своей последней, невероятно популярной книге «За гранью веры». Но следует ли совершенно сбросить со счетов этот термин? Конечно, есть определенный смысл в указании на чрезмерное упрощение, связанное с повсеместным употреблением слова «гностический», и в этом смысле Уильямс и Кинг убедительны. И в той мере, в какой они предостерегают нас от упрощенческого представления о гностиках как о людях, «отрицающих мир» или «ненавидящих тело», их предложения являются конструктивными.
И все же взгляды Уильямса и Кинг наводят на определенные подозрительные мысли. По-видимому, некоторые из их возражений мотивированы чрезмерной политкорректностью. Кинг, например, утверждает, что «многие типологические определения гностицизма… основаны на неартикулированном, но имплицитном сопоставлении с нормативными уложениями христианства и иудаизма или же некоей умозрительной “истинной религии”». Но такой подход представляется чрезмерно добросовестным. Трудно рассматривать этот термин как сугубо уничижительный, принимая в расчет то, что все большее число людей активно пользуются им.
И вот еще один аспект вопроса. Специалисты демонстрируют склонность к отказу от какого-то термина, в то время как он обретает широкую употребительность. Наиболее яркий пример подобной практики демонстрирует психология, где такие слова, как «комплекс», «невроз» и «истерия», некогда использовались в клиническом смысле, но позднее, когда они вошли в общий обиход, от них стали отказываться. Может быть, некоторых ученых не удовлетворяет термин «гностицизм» потому, что он становится предметом пользования все большего числа простых людей? Уильямс предлагает заменять слово «гностицизм» на «библейский демиургизм». Каковы ни были бы достоинства подобного употребления слов в глазах ученых, очевидно, оно не приживется в широкой среде. Журнал «Тайм» в обозримом будущем не будет помещать материалы о подъеме «библейского демиургизма».
Марвин Мейер, еще один специалист в данной области, предлагает более сбалансированный подход. Во введении к своей недавно вышедшей работе «Гностические Евангелия Иисуса» Мейер говорит:
«Я убежден в том, что термины «гносис», «гностический» и «гностицизм» могут продолжать полноценно использоваться для обозначения ряда религиозных движений, которые существовали с древних времен. В конце концов, слово «гносис» широко представлено в гностических и ересиологических текстах, и ссылки в ересиологических источниках на такие выражения, как «ложным образом понятое знание (гносис)», встречающиеся у Иринея Лионского и других церковных деятелей, указывают на то, что велась борьба в отношении некоего знания, которое, по представлению тех, кто им обладал, было истинным».
То есть речь идет о том, что термины «гносис» и «гностический» имели осмысленное содержание в древности, как для тех, кто считал себя гностиками, так и для тех, кто противостоял им.
Что касается меня, то я не испытываю особенной привязанности к термину «гностический». Работая над книгой, я вполне осознавал недостатки этого слова, и мне порой приходилось прилагать усилия, чтобы отграничить классический гностицизм от его преемников. Но в данном споре, я подозреваю, Мейер ближе к истине, чем его оппоненты. Какие бы проблемы ни вызывало именование чего-то «гностическим», и ученые, и непрофессионалы, по-видимому, будут употреблять этот термин. Даже если они откажутся от него, им в конечном счете придется использовать другой термин, означающий более или менее то же самое.
Когда я говорю о будущем гносиса и гностицизма, меня они интересуют не как именования, а как определенные способы проникновения в суть. Имеют ли они сегодня какую-то ценность? Если да, то какой наилучший способ приближения к ним?
Говорить о будущем гностицизма как такового — это все равно что говорить о будущем латинского языка. У самого латинского языка не такое уж светлое будущее. В каждом следующем поколении все меньшее число людей изучает его, и даже католическая церковь отказалась от него как от литургического языка. В этом смысле латынь — мертвый язык. Однако еслипосмотреть на дело в ином разрезе, то латынь совсем не мертва. Она продолжает существовать в своих потомках, романских языках, на коих говорят сотни миллионов людей в самых разных регионах — от Румынии до Патагонии.
С гностицизмом ситуация похожая. Классические гностические системы исчезли. Несмотря на существующий ныне интерес к ним, едва ли можно ожидать, что они возродятся в сколько-то значительном масштабе; смысл их тёмен, труден для понимания, и мы знаем слишком мало о том, как они работали на практике. Но они продолжают существовать в своих преемниках, в западных эзотерических традициях самых разных типов: в каббале, эзотерическом христианстве, герметизме, розенкрейцерстве, франкмасонстве. Гностицизм не умирал — он просто менял свою форму, отвечая нуждам разных эпох.
А что тогда представляют собой нужды нашей эпохи, и каким образом гностическое наследие обращается к ним? Чтобы ответить на этот вопрос, нам нужно отступить на шаг и взглянуть на проблемы доминирующего христианства, каким мы его находим сегодня.
Пределы спасения
Христианство, то есть христианство католической, православной и протестантской церквей, предлагает надежду спасения. По сути, спасение — это ответ на проблему греха. Через грех, то есть моральную ошибку, мы оказались отрезанными от Бога. Спасительное деяние Христа искупило эти прегрешения и восстановило мост между Богом и человеком. Принимая Христа, мы предоставляем возможность его спасительному деянию свести на нет наши грехи и очистить базу данных наших отношений с Богом.
Сила этой идеи очевидна. Христианство не являлось бы религией примерно двух миллиардов человек — одной трети мирового населения, — если бы идея спасения не была обращена к глубоко укорененным в нас потребностям. Люди — это моральные существа, и рано или поздно мы осознаем, что у нас есть моральные погрешности. Как мы можем исправить их? Попытки просто «возместить, компенсировать их» не всегда оказываются удачными. Возмещение не всегда оказывается полным, а нанесенный вред не всегда удается ликвидировать. И даже если это получается, то бывает так, что нас продолжает мучить томительное чувство вины. Символически дозволяя Христу взять на себя наши грехи через акт нашего покаяния, мы избавляемся от бремени и можем продолжать жить с облегченной душой.
