Та к ли обстояло дело во время великих эволюционных скачков, мы не знаем, наверное, тут уместно словосочетание «в некоторой степени» – очень может быть, что появление эукариотов, полового диморфизма, а также специальных генов старения и смерти стало спасительными антипиратскими мерами, благодаря которым организм уцелел и даже укрепился. Отчасти для объяснения здесь могут пригодиться механизмы дисгрессии и ингрессии, введенные Александром Богдановым[86].
Однако совершенно без внимания остались будни самой катастрофы, хотя именно здесь мог бы найти наилучшее применение знаменитый даосский принцип, в соответствии с которым воистину познать значит, исследуя зиму, найти внутри нее маленькое лето, а затем внутри этого несобственного лета обнаружить совсем уж крошечную зиму. В найденной точке сходятся тайные шифры прошлого, настоящего и будущего. Существование подобных площадок внутри слепого, бессубъектного фюзиса пока не распознано наукой, но в горизонте истории и в биографических кризисах о таких площадках хорошо известно.
Есть революционеры, распознающие катастрофу как свою стихию и там живущие.
Есть обыватели катастрофического бытия, и это отнюдь не пирующие во время чумы, это те, кто просто не знает или забыл о других возможных интерьерах для пира.
И есть среди этих пирующих те, кто печалится глубокой печалью, но печалится совсем не о том, о чем кричат прямые свидетели катастрофы. И это настоящие великие художники. Или сущности, которым нет соответствия в природе, сущности, выпавшие из любой изохронии.
* * *
Но оставим пока фюзис и большие горизонты истории. Пора обратить внимание на промежуточные, переходные формы, столь краткоживущие, что издалека они представляются разлетающимися осколками взрыва, пусть даже взрыва восходящего и созидательного. Многие эволюционисты, включая того же Докинза, сожалеют, что от периодов древнего видообразования ничего подобного не осталось. При этом некоторые льстят себе надеждой, что, может, когда-нибудь удастся найти хоть что-то из выживших осколков, надеждой чрезвычайно смутной, ведь даже и история не сохранила бы никаких произведений ситуативных репликаторов (да и не сохранила почти на всем своем протяжении), если бы не возникла медиасфера, медиасреда, которая в этом отношении как раз и есть летопись промежуточных форм, причем медиалетопись (не путать с историей журналистики) предстает прежде всего как антиистория. При всем своем маскировочном алармизме газеты всегда писали преимущественно о том, как не заметить катастрофу, – и от имени тех, кто ее не замечал. Быть может, поэтому газетам удалось обрести или изобрести нечто прежде неведомое – современность[87]. В интересующем нас аспекте это означает, что «современность» превосходит степень разрешимости разбиения сосудов, когда рождается нечто великое и исторически славное. Особенность пульса современности в строгом понимании этого слова в том, что повсюду лопаются мелкие сосудики и хищные «левые» репликаторы усиленно производят свою краткосрочную продукцию. О масштабной, подлинной катастрофе тут вроде бы говорить не приходится, но, используя термин Павла Крусанова «действующая модель ада», уместно говорить о работающей модели катастрофы, когда глубина расхождения пластов осознается лишь задним числом.
В случае гомогенных феноменов все довольно просто. Возьмем, к примеру, технику связи и репрезентации – была эпоха проводных телефонов, стационарного кинематографа, больших ЭВМ и прилагавшегося к ним машинного времени. Длительности хватило на целую эпоху, на то, чтобы ее обжить, очеловечить и спроецировать в вечность. Все символические репрезентации, включая художественную литературу, сохранили дух времени, так что не исключено, что, когда возникнут технологии исторической реставрации (точнее, когда они достаточно усовершенствуются), мы сможем посещать репрезентативные заповедники, в том числе эпоху советского андеграунда, несмотря на полное исчезновение ее реалий. Отталкиваясь от этого конкретного случая, можно отметить (в качестве условий реставрации) наличие сакрального текста (допустим, «Максим и Федор» Шинкарева и сборника «Митьки») и длительность опыта проживания, благодаря которой нашелся достойный, вполне человеческий ответ на продукцию самых невероятных репликаторов. Среди этих образцов продукции – почти незаметные микроструктуры теневого коммунизма: ходить на некую «работу», как в присутствие, беспечно вести образ жизни Стрекозы («И под каждым ей кустом // Был готов и стол, и дом») и еще ряд, казалось бы, совершенно побочных обстоятельств, благодаря которым удалось перевернуть шкалу ценностей, как это и не снилось греческим киникам. Интерьер всесоюзной котельной был утвержден совокупными усилиями литературы и закреплен в качестве подобия фюзиса неким критическим числом повторений (собственно митьки как доноры и их многочисленные подражатели).
Однако не всем репликаторам удается стяжать почетный микроэпохальный статус. Вот, скажем, промежуточное время господства видеосалонов и фотоаппаратов «Полароид» – они не конституируют сохраняемую ячейку времени, в отличие от эпохи персональных компьютеров. Но и внутри этой эпохи с некоторым сомнением можно выделить и удержать как целое отдельную микроэпоху, когда «комп» уже был, а интернета еще не было, и владельцы РС обменивались дискетами… А вот эпоха паровой техники вполне полноценна в этом отношении, и сейчас осуществляется ее успешная (хотя и неспешная) реставрация – ретрофутуризм.
Мы, однако, не знаем, что это означает: то ли никакой катастрофы не произошло, то ли она была поглощена, буквально «потреблена», использована как ресурс устойчивости – кем? И вопрос «что значит – не заметить катастрофу?» встает с новой силой. «Это поступательное движение есть изменение, незаметное и не обладающее формой изменения»[88].
Гегель, разумеется, описывает здесь Weltlauf, нормальный ход вещей. Как философ, мыслящий диалектически, он прекрасно понимает, что ход вещей не может оставаться таким, каков он есть, под влиянием простой инерции; множество ярких пассажей он посвящает воспитательной роли войны и страха смерти. Говоря о некоторых исторических народах, Гегель замечает: «Их свобода умерла как следствие их страха перед смертью»[89]. В действительности это означает, что катастрофа не только нависает над гражданским обществом сверху и не только пропасть готова разверзнуться под ногами, что вполне справедливо, – дело еще в том, что спектральная линия катастрофического вплетена в саму ткань повседневности: коль скоро мы существа, живущие в экзистенциальном измерении, то катастрофа – это то, что произошло и происходит сейчас. Сама социальность разрушается и восстанавливается в неком режиме, который как раз и можно назвать пульсом, нервом современности. Исключительно важная роль здесь принадлежит амортизаторам, утилизаторам, поглотителям catastrophe.
