— Вот, господа купечество! — звенел Маякин. — Прошуполюбоваться! Вот он каков!
Купцы один за другим подвигались к Фоме, и на лицах их онвидел гнев, любопытство, злорадное чувство удовольствия, боязнь... Кто-то изтех скромных людей, среди которых он сидел, шептал Фоме:
— Так их!.. Валяйте их! Это зачтется...
— Робустов! — кричал Фома. — Что смеешься? Чему рад? Быть итебе на каторге...
— Ссадить его на берег! — вдруг заорал Робустов, вскакиваяна ноги.
А Кононов кричал капитану:
— Назад! В город! К губернатору... И кто-то внушительно,дрожащим от волнения голосом говорил:
— Это подстроено... Это нарочно... Научили его... напоилидля храбрости...
— Нет, это бунт!
— Вяжи его! Просто — вяжи его! Фома схватил бутылку из-подшампанского и взмахнул ею в воздухе.
— Суньтесь-ка! Нет, уж, видно, придется вам послушатьменя...
Он снова с веселой яростью, обезумевший от радости при видетого, как корчились и метались эти люди под ударами его речей, началвыкрикивать имена и площадные ругательства, и снова негодующий шум стал тише.Люди, которых не знал Фома, смотрели на него с жадным любопытством,одобрительно, некоторые даже с радостным удивлением. Один из них, маленькийседой старичок с розовыми щеками и мышиными глазками, вдруг обратился кобиженным Фомой купцам и сладким голосом пропел:
— Это — от совести слова! Это — ничего! Надо претерпеть...Пророческое обличение... Ведь грешны! Ведь правду надо говорить, о-очень мы...
На него зашипели, а Зубов даже толкнул его в плечо. Онпоклонился и — исчез в толпе...
— Зубов! — кричал Фома. — Сколько ты людей по миру пустил?Снится ли тебе Иван Петров Мякинников, что удавился из-за тебя? Правда ли, чтокаждую обедню ты из церковной кружки десять целковых крадешь?
Зубов не ожидал нападения и замер на месте с поднятой кверхурукой. Но потом он завизжал тонким голосом, странно подскочив на месте:
— А! Ты и меня? И— и меня?
И вдруг, надувши щеки, он с яростью начал грозить кулакомФоме, визгливым голосом возглашая:
— Р-рече без-зумец в сердце своем — несть бог!.. К архиереюпоеду! Фармазон! Каторга тебе!
Суматоха на пароходе росла, и Фома при виде этихозлобленных, растерявшихся, обиженных им людей чувствовал себя сказочнымбогатырем, избивающим чудовищ. Они суетились, размахивали руками, говориличто-то друг другу — одни красные от гнева, другие бледные, все одинаковобессильные остановить поток его издевательств над ними.
— Матросов! — кричал Резников, дергая Кононова за плечо. —Что ты, Илья? Пригласил нас на посмеяние?
— Против одного щенка... — визжал Зубов.
Около Якова Тарасовича Маякина собралась толпа и слушала еготихую речь, со злобой и утвердительно кивая головами.
— Действуй, Яков! — громко говорил Робустов. — Мы всесвидетели — валяй!
И над общим гулом голосов раздавался громкий голос Фомы:
— Вы не жизнь строили — вы помойную яму сделали! Грязищу идухоту развели вы делами своими. Есть у вас совесть? Помните вы бога? Пятак —ваш бог! А совесть вы прогнали... Куда вы ее прогнали? Кровопийцы! Чужой силойживете... чужими руками работаете! Сколько народу кровью плакало от великих делваших? И в аду вам, сволочам, места нет по заслугам вашим... Не в огне, а вгрязи кипящей варить вас будут. Веками не избудете мучений...
Фома залился громким хохотом и, схватившись за бока,закачался на ногах, высоко вскинув голову.
В этот момент несколько человек быстро перемигнулись, сразубросились на Фому и сдавили его своими телами. Началась возня...
— По-опал! — произнес кто-то задыхающимся голосом.
— А-а? Вы — так? — хрипло крикнул Фома. С полминуты целаякуча черных тел возилась на одном месте, тяжело топая ногами, и из неераздавались глухие возгласы:
— Вали его наземь!..
— Руку держите... руку! О-ой...
— За-а бороду?
— Не бей! Не смей бить...
— Готов!..
— Здоровый!..
Фому волоком оттащили к борту и, положив его к стенкекапитанской каюты, отошли от него, оправляя костюмы, вытирая потные лица. Он,утомленный борьбой, обессиленный позором поражения, лежал молча, оборванный,выпачканный в чем-то, крепко связанный по рукам и ногам полотенцами.
Теперь настала очередь издеваться над ним. Начал Зубов. Онподошел к нему, потолкал его ногою в бок и сладким голосом, весь вздрагивая отнаслаждения мстить, спросил:
— Что, пророк громоподобный, ась? Ну-ка, восчувствуйсладость плена вавилонского, xe-xe-xe!
— Погоди... — хрипящим голосом сказал Фома, не глядя нанего. — Погоди... отдохну... Языка вы мне не связали... — Но Фома уже понимал,что больше он ничего не может ни сделать, ни сказать. И не потому не может, чтосвязали его, а потому, что сгорело в нем что-то и — темно, пусто стало вдуше...
К Зубову подошел Резников. Потом один за другим сталиприближаться другие... Бобров, Кононов и еще несколько человек с ЯковомМаякиным впереди ушли в рубку, негромко разговаривая о чем-то.
Пароход на всех парах шел к городу. От сотрясения егокорпуса на столах дрожали и звенели бутылки, и, этот дребезжащий жалобный звукбыл слышен Фоме яснее всего. Над ним стояла толпа людей и говорила ему злые иобидные вещи.
Но лица этих людей Фома видел, как сквозь туман, и слова ихне задевали его сердца. В нем, из глубины его души, росло какое-то большоегорькое чувство; он следил за его ростом и хотя еще не понимал его, но уже ощущалчто-то тоскливое, что-то — унизительное...
— Ты подумай, — шарлатан ты! — что ты наделал с собой? —говорил Резников. — Какая теперь жизнь тебе возможна? Ведь теперь никто из насплюнуть на тебя не захочет!
«Что я сделал?» — старался понять Фома. Купечество стояловокруг него сплошной темной массой...
— Н-ну, — сказал Ящуров, — теперь. Фомка, твое делокончено...
— М-мы тебя... — тихо промычал Зубов.
— Развяжите! — сказал Фома.
— Ну, нет! Покорнейше благодарим!
— Позовите крестного...
Но Яков Маякин сам пришел в это время. Подошел, остановилсянад Фомой, пристально, суровыми глазами оглядел его вытянутую фигуру и — тяжеловздохнул.
— Ну, Фома...
— Велите развязать меня! — убитым голосом попросил Фома.
— Опять буянить будешь? Нет уж, полежи так...— ответил емукрестный.
