Магазины на Фултон-стрит уже закрылись — или закрывались — и скоро вся торговая зона, доставшаяся людям его цвета кожи и выскочкам из Пуэрто Рико в наследство от тех, кто предпочел потерять её, но не делить с другими, тоже опустеет. Универсальные магазины надежно запирали, их охрану приводили в состояние боевой готовности, включали охранные системы, призванные защитить от грабителей. Закрыла свой киоск даже торговка газетами — немало повидавшая на своем веку особа просто фантастического возраста и стойкости.
Он отвел взгляд от гигантских заголовков на первых страницах. Чернокожий паренек, казавшийся большим в ковбойской шляпе и красном пиджаке оленьей кожи, сунул что-то ему в лицо.
— Брат, купи газету Пантер.
Прескот покачал головой и прошел мимо. Паренек последовал за ним. Днем улицы кишели чернокожими мальчишками, продающими газету Пантер. Ему редко приходилось видеть, чтобы кто-нибудь её купил. Может быть, они продавали её друг другу? Нет, — резко обрвал он самого себя, — не отвлекайся. Разве тебе не о чем больше думать?
— Послушай, неужели тебе не хочется знать, о чем здесь пишут?
Он грубо оттолкнул руку с газетой, паренек посмотрел на него. Прескот сделал несколько шагов, потом остановился.
— Ладно, дай одну.
— Отлично.
Он сунул газету подмышку. На другой стороне улицы располагался магазин грампластинок. Двери его были закрыты, огни притушены, но из динамика в витрине неслись раскаты тяжелого рока. Может быть, хозяин забыл выключить? Неужели этот могучий бас и тягучие голоса будут греметь всю ночь и отравят даже предрассветную тишину?
Меня тошнит, — подумал Прескот, — тошнит от полицейских и преступников, жертв и свидетелей. Тошнит от того, что произошло сегодня и что случится завтра. Тошнит от белых и черных, от моей работы, друзей и семьи, от любви и ненависти. Прежде всего меня тошнит от того, что меня тошнит от несовершенств этого мира, который никто не пытается улучшить, даже если и знает, как это сделать.
Если бы только он мог подрасти на три дюйма, будь у него приличный внешний вид, будь он белым... Или по-настоящему черным.
Единственное, что у него не отнимешь — это умения играть в баскетбол. Он бесстрашно прорывался с мячом в центр площадки, презирая тех больших парней, что поджидали его, чтобы заломать, когда он будет в воздухе; и вот он ещё висит в воздухе, а мяч уже летит в корзину. Бум! И каждый раз он проделывал это, длинными прыжками прорываясь через стену поджидающих его больших парней.
Он скомкал газету Пантер в большой шар, прицелился, прогнулся и швырнул его в вывеску над входом в магазин. Два очка. Крученый мяч вернулся ему в руки и замер в смуглой ладони.
Прескот вздохнул. Завтра он почувствует себя лучше. Но что будет послезавтра и потом? Никто не знает. Завтра он будет чувствовать себя лучше, потому что хуже быть просто не может. Это уже неплохо.
Детектив Хаскинс
Детектив второго разряда Берт Хаскинс, судя по имени, был стопроцентным ирландцем. Когда-то он считал работу детектива самым привлекательным занятием для мужчины. Так он думал примерно неделю. А потом, выбросив из головы представления о блестящих дедуктивных размышлениях и столкновениях лицом к лицу с жестокими преступниками, погрузился в реальное дело, состоявшее из тяжелой изнурительной работы и терпения. Работа детектива заключалась большей частью в беготне, расследовании сотен тупиковых версий в надежде нащупать хотя бы одну реальную, хождении по лестницам, множестве звонков в дверь, бесед с перепуганными, воинственно настроенными, держащими рот на замке или просто тупоголовыми обывателями. Все опиралось на закон больших чисел. Правда, иной раз удавалось ухватить лакомый кусочек от какого-нибудь придурка, но главным образом приходилось корпеть и корпеть.
В транспортной полиции перерыли дела всех служащих метро и обнаружили сотни людей, уволенных по самым разным причинам. Розыски продолжались до позднего вечера. Чаще всего эти причины не имели ничего общего с преступностью. Тем не менее, следовало полагать, что любой уволенный может иметь основания для недовольства. Недовольства такой степени, чтобы захватить поезд метро? Это был уже другой разговор. Но как можно что-то выяснить, если не прилагать усилий?
Троих бандитов застрелили. На двоих обнаружили жилеты для денег, по четверти миллиона долларов в каждом. Таким образом, на свободе оставался один бандит, вместе с которым исчезло полмиллиона долларов. Официального опознания убитых террористов ещё не провели, так что если один из них и окажется обиженным отставным метрополитеновцем, это отнюдь не позволяло исключить из их числа исчезнувшего четвертого.
Хаскинс, его напарник и и ещё восемь пар детективов занимались этой проверкой. Если никому из них не повезет, работа может затянуться на много дней. Так что они поделили список и не откладывая принялись за дело, напутствуемые страстными призывами своего шефа: "Эти люди — безжалостные убийцы, под угрозой безопасность жителей нашего города, два человека уже стали их невинными жертвами..." В переводе на нормальный язык это означало: начальство давит на меня, я жму на вас, а вам, парни, нужно поворачиваться поживее. И они вертелись уже больше четырех часов.
Им в самом деле приходилось вертеться, давиться в автобусах и метро и сбивать ноги, карабкаясь по лестницам. Аксиомой их профессии стало то, что девять из десяти подозреваемых живут в домах без лифта. Это было вполне понятно. Бедняки чаще богатых совершают преступления. Или, если точнее, совершают больше преступлений, входящих в противоречие с уголовным кодексом.
— Хаскинс, ты, похоже, — коммунист.
Полчаса назад Хаскинс отправил домой своего напарника Скотта — того донимала больная печень, и его жалобы действовали на нервы. До ночи он вполне мог управиться с тремя оставшимися в списке фамилиями. Когда Скотт ушел, Хаскинс направился в небольшую химчистку, принадлежавшую бывшему работнику подземки. Шесть лет назад того уволили за то, что он плевал. Плевал на пассажиров. Он был дежурным по платформе станции Таймс-сквер и так ненавидел свою работу, что исподтишка плевал на спины пассажиров, заталкивая их в вагоны в часы пик. В конце концов после недолгой слежки его поймали, допросили и уволили. Когда оглашали приговор, он плюнул на пиджак секретарю.
Хаскинсу он заявил, что, во-первых, больше не испытывает ненависти к руководству транспортной компании, во-вторых, надеется, что вся чертова подземка в один прекрасный день провалится в тартарары и, в-третьих, что всю вторую половину дня провел в кресле у дантиста — тот раскромсал ему всю десну, вырывая всего пару корней. Этого мясника зовут доктор Шварц, его телефон...
Детектив Хаскинс пометил, что утром нужно позвонить доктору Шварцу, зевнул, посмотрел на часы, — четверть девятого, — и снова заглянул в свой список. До Поля Фитцерберта, жившего на Шестнадцатой улице к западу от Пятой авеню, и Уолтера Лонгмена на Восемнадцатой улице к востоку от Второй авеню, идти было примерно одинаково. Которого выбрать? Разницы никакой: кого бы он ни выбрал первым, все равно потом предстоит долго тащиться ко второму. Итак, кого же выбрать?
