когда они приедут сюда – думаю что они, после всего происшедшего, не доверят этого дела поджучарникам, – я попробую с них маскировку снять. Потому не удивляйтесь, если вдруг карета превратится в тыкву, а кучер – в крысу.
– Попробуешь?
– Дело трудное, я же сказал – они мастера маскировки. Настоящие мастера, не футбольные. Но сейчас, благодаря Брюсовой Жиле у меня столько силы, что стоит попробовать.
– Ты вот сказал – все инсектоиды. То есть и другие – помимо жучар? – Пирог уловил суть
– Ещё как есть, друг Пирог. Теоретики считают, что во вселенной инсектоидных видов много больше, чем гуманоидных, то есть человекообразных.
– И все они – враги?
– Нет, отнюдь. Бывают очень приятные, бафлаи, например.
Но про бафлаев спрашивать было ни к месту.
Они вернулись к ожидающим праздника. Те разделились на семейные группки. Все-таки не на день уезжают, нужно наглядеться на родных.
Подошел к своим и Санька. Отец и мать выглядели радостно. Яблоки, что ли, действуют? Или настроение других передалось? Когда людей много, оно, настроение, как дождь. Общее.
Санька услышал звук моторов. Не знай он о маскировочных талантах жучар, то решил бы: «Пазик» и есть «Пазик». Не один только, а два. Нет, три. А зная, искал что-то другое. Порой находил – лишний шумок, ненужно дребезжание, то лязгнет, то хрустнет. Но все это было то ли в ушах, то ли в голове. Зыбко, неопределенно, неуловимо. А главное – мало знал Санька, мало слышал. С чем сравнивать? Вдруг «Пазик» пятилетней давности звучит иначе, чем десятилетней? Да и не вдруг, обязательно должен звучать иначе – износ двигателя, ремонты. В стрелецкой школе должны научить. И слушать, и смотреть, и, главное, понимать слышанное и виденное.
Он глянул на остальных. Джой уши насторожил, верхнюю губу приподнял: слышанное и ему внушало подозрение. Пирог смотрел с сомнением. Один Корнейка выглядел безмятежно, радостно, как и положено человеку в ожидании поездки в летний лагерь.
– Едут, едут! – услышали, наконец, и другие. Услышали и увидели. Действительно, катили три автобуса: один «Пазик» – пропаганд-ваген, другой, опять Пазик, почти такой же, в котором они ездили в прошлый раз, третий, поновее, «Мерседес».
Радостное возбуждение нарастало. Не доезжая до клуба, пропаганд-ваген включил на полную мощность все громкоговорители, и бодрая музыка
загремела над Норушкой. Но Санька и сквозь музыку слышал звуки, которые в его представлении никак не вязались с автобусами.
Когда автобусы остановились, притихла и музыка.
Из «Мерседеса» вышли несколько человек. Вожатый, Тихий Федор,
Пронька и Мишка Волков. Они подошли к пропаганд-вагена, откуда сразу вынесли микрофон – современный, беспроводной. Вожатый начал говорить, как норушкинцам повезло, что забота о детях своих работников – важный элемент политики «крепкоселов». Люди внимали – кто постарше с пониманием, кто помоложе – с нетерпением, чего говорить, ехать нужно.
Санька тронул мать за руку:
– Я отойду на минутку.
Та заворожено слушала вожатого, и внимания не обратила. Отойдет, так отойдет. Отец понимающе подмигнул – давай, раз приспичило. Не опоздаешь.
Он пошел в сторону присмотренных кустов. Пирог, видно, думал почти одинаково: почти, поскольку выбрал позицию в десяти метрах от Санькиной. Правильно. Перекрестный огонь будем вести.
Но… Рука не поднималась. Все так весело, празднично, а он должен все разбить, разломать?
И он ждал. Ждал команды «по машинам». Если дадут – а ее непременно дадут – вот тогда они с Пирогом и устроят Норушкинский Налет.
С каждой секундой сомнения все больше одолевали Саньку. Что-то с автобусами было не так. Пропаганд-ваген – ладно, единственно – орет громко. Но вот два остальные… Опять же насчет «Мерседеса» Санька не был уверен. Автобус «Мерседес» он впервые в жизни видел. Ну, и по телевизору, конечно. Однако телевизор не передает вполне даже вид, звук и подавно, а уж о запахе и говорить нечего. Вдруг «Мерседесу» и положено так пахнуть? И поскрипывать препротивно? Изношенный, наверное, с виду сталь, а внутри старь. Но «Пазик», автобус деревенский, знакомый, что стало с «Пазиком»? На нем они ездили на экскурсию в лагерь, или не на нем? Окраска та же, номера – те же, даже трещина на правом ветровом стекле осталась – небольшая, верно, камешек из-под колес впереди идущей машины попал. Трещинки вот только иначе расположились. И выше автобус стал, немножко, сантиметров на десять, но выше. А шире – на целых двадцать. И длиннее. Простому глазу заметить невозможно, но стрелецкому…
Не автобус это, вдруг понял Санька. Что угодно, но не автобус. А стрелять гайкой, пусть даже необычной гайкой из необычной рогатки во что угодно – опасно. Вдруг это что угодно ответит на обстрел? И не только по Саньке, а по остальным людям?
А вдруг и не ответит? Просто не способно, не предназначено? Не боевая это колесница, а транспортное средство, и все?
Думай и наблюдай, сказал себе Санька.
Думалось скверно. Разве что – вызвать огонь на себя? Стрелять открыто, чтобы и ответили открыто – только по нему? Плюс есть – никто не должен пострадать, а увидев, что обычный автобус огрызается огнем, даже простодушные норушкинцы поймут, что от автобусов нужно бежать. Минус тоже есть – ответный огонь по отдельно взятому Саньке хорошего не сулил. Второй вариант: он на виду у всех расстреливает автобусы, и те основательно портятся. Плюс: на испорченных автобусах никто не поедет, уж это он постарается. Минус – его тут же свои же отправят куда надо. В милицию. Или в психбольницу. Последнее вероятнее – у мальчика-де запоздалая реакция на визит маньяка – режиссера. Накачают всякими успокоительными… Нет, психбольницей не отделаешься. Возникнут вопросы – как он рогаткой сумел разбить автобус? Какие-нибудь спецслужбы вмешаются.
Пусть вмешаются! Давно пора!
Значит, выйдет он один на один с автобусом, и начнет свой неравный бой. Пирог, наверное, поддержит, а лучше бы нет. Останется в резерве. Запасный полк.
Речь подходила к концу. Благодарное слово начал произносить Пронька. Тихий Федор, видно, не отошел от утренней встречи у Брюсовой жилы.
Пронька говорил, как это замечательно – забота о детях, лагерь на природе, получение необходимых в новой жизни навыков, а Санька тосковал. Очень уж не хотелось под ответный огонь. Знал Санька твердо – пойдет, оттого и тосковал.
На мгновение и Пронька, и крепкоселы, и автобусы затуманились. Слеза набежала? Нет. Пот в глаза? Тоже нет. Пылинка?
Санька моргнул несколько раз. Туман отступил, все стало яснее и четче, чем прежде – норушкинские ребята, клуб, деревья, взрослые. А вот автобусы, крепкоселы, Пронька и остальные лагерные по-прежнему оставались в дымке. Дымка то истончалась,
