с позицией Гумбольдта. После встречи Д.Н. Овсянико-Куликовского, тогда еще молодого ученого, с маститым профессором А.А. Потебней, первый оказался целиком под обаянием второго. Для Д.Н. Овсянико-Куликовского это означало смену личных научных авторитетов с соответствующей переориентацией научных интересов. Можно, пожалуй, с большой долей вероятности утверждать, что концепция экстаза Д.Н. Овсянико-Куликовского развивалась под воздействием научной методологии В. Гумбольдта, а с переориентацией на методологию А.А. Потебни концепция экстаза перестала не только развиваться далее, но и просто существовать.
Между взглядами А.А. Потебни и В. Гумбольдта на природу языка и взаимосвязь языка и мышления, безусловно, много общего. Различие начинается с отношения к понятию «дух народа», которому В. Гумбольдт уделял исключительное внимание. «Дух народа», по Гумбольдту, есть такая же реальность как, например, общество или язык. И ни одну из этих реальностей невозможно понять вне взаимосвязи, вплоть до тождества, с другими. Для А.А. Потебни подобная методология теоретического рассмотрения языка была неприемлемой: Общество и Язык – это действительные реальности, а «дух народа» есть нечто вторичное, производное от первых двух. Возражая Гумбольдту, А.А. Потебня писал: «Принявши… дух в смысле сознательной умственной деятельности, предполагающей понятия, которые образуются только посредством слова, мы увидим, что дух без языка невозможен, потому что сам образуется при помощи языка и язык в нем есть первое по времени событие» [Березин, 1984, с. 58]. В связи с этим «утверждение Гумбольдта о тождестве языка и “духа народа” является, по мнению Потебни, “следствием каких-нибудь недоразумений”» [Березин, 1984, с. 58]. Примерно такое же отношение, вероятно, возникло у Потебни к «концепции экстаза» в диссертации Овсянико-Куликовского: как «следствием каких-нибудь недоразумений».
Между тем, концепция экстаза Д.Н. Овсянико-Куликовского довольно органически вытекает из философско-культурологической методологии Вильгельма фон Гумбольдта. Остановимся на некоторых ее принципиальных моментах. Вводя понятие «дух народа» как коррелятивную с языком и обществом реальность, Гумбольдт делает целый ряд оговорок и пояснений. «Было нелегко, – пишет он, – найти выражение, которое передавало бы суть человека одновременно общим и все же специфическим образом, наподобие таких слов как сущность (Wesen) и сила (Kraft). Чтобы подобное выражение было пригодным, оно должно было одновременно напоминать о его чувственной и внечувственной природе и, кроме того, указывать на его господство в этих сферах. В обоих отношениях слово дух (Geist) казалось мне наиболее уместным из всех слов, которые можно было бы использовать: 1) поскольку исходно оно обозначает нечто чувственное, а именно – крепость возбуждающих напитков, являющуюся результатом отделения водных фракций (винный спирт, Weingeist)… 3) поскольку это слово обозначает как раз то внечувственное, что мы все же представляем себе достаточно телесным, оно является синонимом слова «привидение» (Gespenst)… 8) наконец, поскольку дух обозначает также и господствующую, специфическую и подлинную сущность, в противовес букве (Buchstabe)… Все современные языки имеют соответствующие выражения, и во всех налицо та же метафоричность… В итальянском слово spirto имеет более мистическое, чем философское значение; во французском от первоначальной идеи дистилляции выведено прежде всего понятие изящества, утонченности; в английском от той же идеи – живительная и пламенная сила крепкого напитка (well spirited) <…> Внечувственное использование этих выражений появилось только вместе с христианством и происходит из древнееврейского языка (хотя это утверждение требует еще уточнения), а древним было несвойственно использование слова дух в психологическом плане» [Гумбольдт, 1985, с. 343–345]. Этимологические экскурсы Гумбольдта в слово «дух», вскрывающие историческую амбивалентность чувственно-внечувственного содержания этого понятия (типа спирт-спирит), будут играть значительную роль и в культурологии Д.Н. Овсянико-Куликовского.
Язык в понимании В. Гумбольдта есть не только средство общения; языку принадлежит выдающаяся, с гносеологической точки зрения, роль: служить «априорными формами мышления и чувственного созерцания». «Рассматривать язык не как средство общения, а как цель в самом себе, как орудие мыслей и чувств народа есть основа подлинного языкового исследования, от которого любое другое изучение языка, как бы основательно оно ни было, в сущности своей только уводит» [Гумбольдт, 1985, с. 377]. Конкретизацией этого принципа применительно к методологии диссертации Д.Н. Овсянико-Куликовского можно считать и такое высказывание В. Гумбольдта: «Если мы хотим достичь ясности в наивысшей и в наиважнейшей точке языкознания, то нельзя обойти вниманием вопрос о том, обладают ли языки какой-либо формой духовного воздействия, познаваема ли эта форма и какими способами ее следует изучать» [Гумбольдт, 1985, с. 372].
При подготовке к защите своей диссертации Д.Н. Овсянико-Куликовский вполне определился во всех методологических вопросах, поставленных Гумбольдтом. Выбрав для своего анализа поэтические тексты гимнов Риг-Веды, ученый занялся реконструкцией древних культовых ритуалов методом этимологического анализа мифов. Первоначально рабочая гипотеза о том, что пение гимнов возбуждает психику человека, а пение гимнов в сочетании с действием опьяняющих напитков возбуждает ее экстатическим образом, не отличалась глубиной. Однако, обращение к содержательной части гимнов Риг-Веды поставило вопрос по-новому. Оказалось, что опьяняющий напиток сома есть, одновременно, божество Soma, причем божество Экстаза. Сома как божество экстаза тесно связано с Агни, божеством огня, причем огонь, наркотический напиток и экстаз являются реальными частями одного, вполне реального, ритуала. В этом ритуале экстаз становится самоцелью, а наркотические вещества и огонь играют в нем роль технических средств. То есть за мифологией гимнов скрывается вполне реальный экстатический культ. Но культ есть практическая деятельность человека, направленная на изменение исходного психического состояния. В экстатическом культе исходное психическое состояние меняется на экстатическое. Что, в таком случае, значит для человека его экстатическое состояние, экстаз? Но это уже общефилософский вопрос, выходящий за рамки не только филологического анализа текста, но и за рамки культурологии и психологии. Такова примерная предыстория постановки вопроса об экстазе в концепции Д.Н. Овсянико-Куликовского.
Результаты своих исследований Д.Н. Овсянико-Куликовский представил в своей диссертации двояким образом: методом индукции, восходя от этимологии санскритских слов к общим культурологическим выводам, и методом дедукции. «Значение и роль экстаза на ранних ступенях культуры может быть приблизительно постигнуты дедуктивным путем,… отправляясь от роли экстаза в настоящее время мы можем воспроизвести… роль экстаза в древности… индуктивные положения мы извлечем из… свидетельств памятников древности… Риг-Веды и… данных языка» [Овсянико-Куликовский, 1883, с. 55]. Диссертация была опубликована в Одессе в 1883 году крохотным тиражом, так что даже русской общественности она осталась неизвестной. Примечательно, что Вяч.Иванов, знаменитый теоретик русского символизма, тоже филолог-классик по образованию, не знал о диссертации Овсянико-Куликовского, хотя в 1923 году в Баку защищал докторскую диссертацию о «прадионисийстве». Поскольку диссертационную работу Д.Н. Овсянико-Куликовского разыскать практически невозможно, я возьму на себя труд эксплицировать основные идеи антропогенетической теории экстаза из санскритских изысканий диссертанта.
Общую посылку всех дедуктивных построений Д.Н. Овсянико-Куликовского можно видеть в следующем рассуждении. «В ряду психических факторов, совокупность которых образует психическую сущность общественности, не
