1923, с. 23]. Среди писателей-социологов упоминаются О. Конт, Г. Спенсер, Н.К. Михайловский, Эд. Тайлор, Л. Леви-Брюль. «И вот однажды, – продолжает воспоминания старый профессор, – меня вдруг «осенило»: залог лучшего будущего скрывается в самом народе… Признаки же народной самодеятельности я усматривал исключительно в расколе и сектантстве» [Овсянико-Куликовский, 1923, с. 27]. В настоящее время, вероятно, трудно определиться в том, какое именно сектантство имел в виду автор, но, судя по ходу исследовательской программы, не обошлось и без влияния хлыстовства, секты «шалопутов», как называли хлыстов в Малоросссии. Сектантские «радения» хлыстов и скопцов отличались подчеркнутой экстатичностью культа, что само по себе могло бы привлечь внимание молодого ученого, впрочем, это не более чем предположение.
Пытаясь проникнуть в глубину религиозного переживания, Овсянико-Куликовский начинает обращаться к наиболее древним текстам религиозного содержания. Свой окончательный выбор он останавливает на гимнах Риг-Веды, усматривая в них некоторые «анормальности» религиозного сознания, которые в скрытом виде усматривались им и в религиозности сектантов. «Мне смутно мерещилась идея, – писал он в своих «Воспоминаниях», – которая стала потом вполне определенной и ясной, – что именно здесь, как в нормальных, так и в особенности в анормальных явлениях духа (выделено мною – В.К.), скрывается ключ к загадке всемирно-исторической эволюции человечества вообще, ее начальных фазисов в частности» [Овсянико-Куликовский, 1923, с. 35]. «…Одной из стойких черт моего внутреннего мира за последние двадцать лет, – признавался Овсянико-Куликовский, – является потребность уяснить себе природу и смысл анормальных явлений в человеческой жизни, индивидуальной и коллективной, обыденной и исторической. Моя жизнь неудержимо тянется ко всему болезненному, психопатическому, безумному и преступному» [Овсянико-Куликовский, 1923, с. 7]. Эти признания относятся к тому периоду в творчестве ученого, когда он отошел от своей концепции экстаза и пытался реализовать свои научные интересы на пути академической науки, в частности, медицины. Описывая уже поздний период своего научного творчества, Д.Н. Овсянико-Куликовский писал: «Меня потянуло к медицинским книгам. И как раньше я «завидовал» математикам, астрономам, естествоиспытателям, так теперь я стал «завидовать» медикам и, в частности, психиатрам…Зачастую всплывал в воображении незабвенный образ Н.И. Пирогова, усердным читателем и горячим почитателем которого я был издавна…Несколько позже, принявшись вплотную за чтение психиатрических книг, я преисполнился вящего пиетета к типу врача-невропатолога и психиатра… Я лелеял образ великого Пинеля. Читая Мореля, Моро-де-Тур, Легранд-дю-Соль, Грезингера, Крафт-Эбинга, Ломброзо, Жанэ, Корсакова и других, я был под обаянием самой личности каждого из них» [Овсянико-Куликовский, 1923, с. 47–48].
Интересно, что чем более Овсянико-Куликовский «завидовал» естествоиспытателям и медикам, чем более он погружался в чтение психиатрической литературы, тем более он отходил от своих собственных взглядов на экстатическую природу человеческой психики, непризнанных научным сообществом. Теряя веру в себя, ученый пытался обрести ее в современной ему науке. Ему казалось, что новейшие исследования большой группы ученых раскроют ему глаза на давно известные ему факты: «И все странное, нелепое, чудовищное в мифах, в религиозных верованиях, в обрядах культа, в учреждениях и нравах представлялось мне теперь в новом свете, исходившем из «клиники»… Мифологическое творчество привлекало теперь мое внимание преимущественно своими нелепостями, и я находил в нем признаки больного ума, патологической «логики», сопровождающиеся иллюзиями и галлюцинациями. Древность полна бредовых идей, иллюстрацию которых нетрудно найти в клиниках… Впоследствии, когда я прочитал книгу Брюля (Levi-Bruhl, «Mentalite des peuples primitits»), этот вывод получил в моем воззрении более прочное обоснование. Первобытный алогизм представился мне теперь как закономерная болезнь мозга, послужившая отправною точкою умственного развития человечества» [Овсянико-Куликовский, 1923, с. 49]. Далее идет замечательно личностное, драматически-лиричное признание мыслителя: «На днях я прочитал у Ренана такую фразу: «…Человек в течение многих тысячелетий был сумасшедшим, после того как в течение многих тысячелетий он был зверем’’. Я встретил эту мысль как «свою»…» [Овсянико-Куликовский, 1923, с. 49]. Это и была его мысль. И развита она была в двух его диссертациях много глубже, чем просто блестящая фраза у Ренана.
Будучи еще совсем молодым исследователем, Д.Н. Овсянико-Куликовский обращается к анализу религиозных гимнов Риг-Веды, которые привлекают его именно своим «сумасшествием». Это проявляется как в неестественном пафосе стиха, в возбуждающем действии его ритма, так и в его содержательной части. Например, возьмем гимн I,9, «К Индре»:
О, Индра, приди! Опьяняйся напитком
Все дни приношения сомы,
Великий, превосходящий (всех) силой!
Напустите же его на выжатого (сому)!
(Лейте) пьянящего опьяняющемуся Индре,
Действенного – деятельному во всем!
[Ригведа, 1989, с. 12]
Что означает этот призыв к безумию и опьянению? Как поясняет сам Д.Н. Овсянико-Куликовский в своих «Воспоминаниях», «идея была такая: ритм, присущий языку и выражающийся с наибольшей силою в стихе и пении… должен был действовать на младенческую психику человека возбуждающим, экстатическим образом, он явился стимулом мысли и творчества. Открытие опьяняющих напитков, относящееся к глубокой доисторической древности, дало людям другое средство психического подъема, далеко не безвредное, но зато действовавшее с чрезвычайной, волшебною силою. Язык (речь-пение) и опьяняющий напиток были обоготворены и стали предметом культа, как это случилось с огнем, открытие которого предшествовало открытию опьяняющих напитков, было отправною точкою человеческой культуры. В древних религиях и мифах должны (гадал я) скрываться отголоски или воспоминания о творческой роли экстаза, вызываемого как ритмом языка, так и действием опьяняющего напитка…Замысел труда сводился к тому, чтобы собрать воедино и исследовать эти отголоски или воспоминания, дошедшие до нас в так называемых «вакхических культах» древности, каковы культы божеств Soma – у древних индусов, Haoma, – у древних иранцев, Диониса – у греков, и таким образом, подслушать шепот времен первобытных… Задача по существу была социально-психологической» [Овсянико-Куликовский, 1923, с. 36].
У этой «социально-психологической» задачи была одна особенность, которую Д.Н. Овсянико-Куликовский как бы опускает, будучи погруженным в чтение медико-психиатрической литературы. Дело в том, что упомянутая исследовательская задача была сформулирована молодым лингвистом тогда, когда он разделял и по своему развивал взгляды Вильгельма Гумбольдта на язык в его отношении к сознанию и мышлению. Свою диссертацию начинал прямо со ссылкой на В. Гумбольдта: «Вильгельм Гумбольдт в своей знаменитой книге “О различии строя человеческих языков” развил между прочим глубокую и плодотворную мысль о том, что язык не есть, так сказать, «вещь»…но что он есть только функция человеческой души…язык есть не ergon, но energia… явление психическое» [Овсянико-Куликовский, 1923, с. 3].
На этом пути продолжения дела великого немецкого лингвиста и теоретика культуры Д.Н. Овсянико-Куликовский достиг выдающихся результатов и пришел к выводам о природе языка, к которым ранее пришел А.А. Потебня, также первоначально исходивший из концепции Гумбольдта. Между тем, взгляды Потебни со временем существенно разошлись
