что главная квартира и русский армейский корпус уже пересекли французскую границу. Повернули назад, блуждали еще почти сутки, пока не узнали доподлинно: государи не задержались в Виссембурге и проследовали в Агно.
Констан хмуро смотрел в окошко кареты на изумрудные холмы Эльзаса, убегавшие к горизонту, на голубые изгибы Вогезов, на крошечные поселки с островерхими колоколенками церквушек, затерявшиеся посреди виноградников, на ветхие мельницы у ручьев, по которым скользили плоскодонки… За полтора столетия «прекрасный сад», пленивший Людовика XIV, стал неотъемлемой частью Франции, хотя здесь до сих пор говорили на местном наречии. Восточные департаменты больше всех прочих гордились победами Наполеона и дольше других сопротивлялись иноземному вторжению год назад – и вот их снова попирает сапог чужеземца…
До Агно добрались в пятницу днем. Дотошно-утомительные проверки на аванпостах и у застав, удручающее зрелище чужих мундиров на улочках между старыми фахверковыми домами и относительно новыми зданиями, сверкавшими белизной искусно расписанных фасадов… Все лучшие дома в центре города были заняты государями с их свитами и канцеляриями, вывезенными из Вены. Над входом в резиденцию субпрефекта, где обосновался император Франц, красовался резной наполеоновский орел – напоминание о зяте; балкон в особняке коменданта, отведенного Фридриху-Вильгельму, подпирали гримасничающие обезьяны (тоже прекрасный символ); император Александр, готовившийся обсуждать новые сделки, предпочел жилище купца; престарелый саксонский король Фридрих-Август, потерявший половину своей страны и всю Польшу, – дом священника при церкви Святого Георгия, а необъятный Фридрих Вюртембергский, который, благодаря участию своих войск в нашествии на Францию сумел сохранить все земли, пожалованные ему Наполеоном, поселился на Большой улице.
Лафайет немедленно написал к царю, прося об аудиенции. Год назад он имел честь беседовать с императором Александром в гостиной госпожи де Сталь и думал, что царь об этом тоже не забыл, однако время шло, а ответа не было. Решив, что его письмо затерялось, генерал сам отправился на Манежную улицу, Констан составил ему компанию. К ним вышел князь Сергей Трубецкой: «Его величество не может принять вас». Лафайет настаивал, Трубецкой не уступал; Констан вспылил – их чуть ли не вытолкали на улицу.
Если у комиссаров еще оставались какие-то иллюзии, они развеялись окончательно: за ними не видят силы, достойной уважения. Лафайет выглядел растерянным, Констан бурлил и сам чувствовал, что может наделать глупостей; по лицу Понтекулана было видно, что оскорбленное самолюбие борется в нём с чувством долга. Последнее победило: раз они здесь, нужно исполнить свою миссию до конца. Комиссары разошлись из гостиницы в разные стороны, чтобы попытаться склонить на свою сторону хоть кого-нибудь из лиц, приближенных к государям, и добиться аудиенции.
Монархи не снизошли до того, чтобы лично выслушать посланцев французского народа, однако дали согласие на конференцию – возможно, из чистого любопытства. Австрию, Россию и Пруссию представляли фельдмаршал Вальмоден, граф Каподистрия и генерал Кнезебек, к ним присоединился лорд Стюарт, прибывший из Гента.
В общей гостиной поставили два ряда стульев друг против друга. Когда все уселись, Лафайет изложил в нескольких словах, зачем они сюда приехали: заключить перемирие, чтобы спокойно начать переговоры о мире. Лафоре подтвердил его слова, добавив, что сохранение независимости и свободы Франции – единственное стремление и единственная цель правительства, принудившего Наполеона к отречению; вопрос о правительстве и династии остается открытым, ничего еще не решено. Пока он говорил, лорд Стюарт всячески выражал свое нетерпение; теперь он несколькими короткими рывками выдвинул свой стул вперед.
– Вы только что сказали, что Палата представителей принудила Бонапарта отречься и занята составлением конституции для государя, который может быть избран, но по какому праву это собрание низлагает и избирает королей?
– Я вас спрошу, милорд: по какому праву английский парламент в 1688 году низложил Якова II и призвал его зятя Вильгельма? – парировал его удар Лафоре.
– А эта армия, о которой вы нам говорите, – не что иное, как банда вооруженных изменников, нарушивших присягу законному государю!
– А как вы тогда назовете английскую армию, которая при Хаунслоу покинула лагерь Якова II и перешла, вся до последнего человека, в лагерь принца Оранского?
– Я не понимаю, как могли Палаты и армия, когда у Франции был законный государь, позволить себе выражать предпочтение или отвращение к кому-либо!
Д’Аржансон решил прервать этот словесный поединок, чтобы вернуться к сути вопроса:
– Как бы то ни было, отвращение существует, и если европейские державы хотят снова навязать Франции Людовика XVIII, государям придется остаться в Париже, чтобы он удержался на троне.
Генералы, прежде молча сидевшие позади Стюарта, попытались сами вступить в разговор, но стоило кому-нибудь из них сделать какое-либо замечание, как англичанин обрывал его: «Об этом лучше не спрашивать. Не сейчас. Позвольте мне самому задать этот вопрос». Себастиани с трудом прятал улыбку; Кнезебек возмутился и осадил наглеца – в конце концов, он здесь не один! Стюарт вскочил, обернулся назад и воскликнул:
– Господа, если вы хотите вести переговоры с французами, предупреждаю, что это будет без Англии, поскольку я на это не уполномочен!
И быстро вышел. Конференция закончилась.
Заключая очередной союз этой весной, монархи дали друг другу слово не вступать в мирные переговоры по отдельности, а только все вместе; это означало, что без Англии переговоры невозможны. Комиссарам выдали ноту с этим пояснением, подписанную тремя представителями союзников, после чего все вместе отправились обедать.
Сероглазый, тщательно завитой Вальмоден выглядел флегматичным, но Констан подозревал, что его спокойствие напускное. Из обрывков разговоров между офицерами и адъютантами, подслушанных на улицах и в прихожих, он заключил, что генерал Рапп, ничуть не обескураженный поражением императора при Ватерлоо, не сложил оружия и даже с малыми силами сумел потрепать австро-германские войска в нескольких сражениях, прежде чем запереться в Страсбурге. Зная Раппа, можно было с уверенностью утверждать, что даже новость об отречении Наполеона не заставит его сдаться, а от Страсбурга до Агно никак не больше десяти лье. Чернобровый и темноглазый грек Каподистрия, воодушевленный своими недавними дипломатическими успехами в Вене, где он сумел противостоять самому Меттерниху, улыбался и делал недвусмысленные намеки на то, что император Александр расположен в пользу Франции. Дерзко-суровый Кнезебек с увешанной крестами грудью, напротив, хмурил брови, не скрывая своей ненависти к французам и недоверия к союзникам. Главным условием мира он назвал выдачу союзникам Наполеона. Имя герцога Орлеанского всплыло не раз и не два: здесь ему явно оказывали предпочтение. После обеда Понтекулан, подумав, послал спросить,
