того как произнесла:
– Нет.
– Тогда какое вам дело до моей семьи? – вернувшимся безмятежным голосом проворковала она в окно.
В ней было что-то от Глории Мид: те же царственные манеры, безупречная осанка и внезапно прорывающееся высокомерие. Может, это не у ее мужа, а у нее самой был внебрачный ребенок?
– Мне хотелось бы написать книгу о Вирджинии Грейс Харди. – Карты на стол, причем с максимальным пафосом.
Санитар, казалось, не знал что делать: звать на помощь коллег, чтобы выкинуть меня за шкирку, или броситься спасать миссис Харди, которая застыла, кажется, перестав дышать.
– Почему? – прошелестела она чуть слышно.
– Потому что, мне кажется, она этого достойна.
Кэтрин снова повернулась ко мне и со своей киношной улыбкой проговорила:
– Боюсь, вы ничего не могли знать о ней, дорогая, вы же совсем девочка.
– Да, я, конечно, не знала Джинни лично, – растерялась я. – Но ее стихи… изменили мою жизнь.
Почему я никогда не могла сочинять на ходу уверенно, как Джей Си? Он придумывал нам обоим отмазки со времен института, и у него это выходило всегда так естественно. Я же, даже сотворив вполне приличную ложь, всегда выдаю себя ярким румянцем до ушей. Иногда даже если не лгу, а просто от опасности разочаровать собеседника.
На мое счастье, искренность фарфоровую Кэтрин Харди совершенно не интересовала, а моя легенда вполне устроила, потому что она с радостью согласилась рассказать все, что помнит, о «ребенке-гении, которому мне посчастливилось стать матерью».
Несколько минут я слушала о том, как Джинни проявляла выдающиеся способности с самого раннего детства, и оказалось, что о том, насколько она была невероятной, я не слышала до сих пор и половины. Конечно, девочка была хороша чуть не в каждом деле. Если бы родителей свела любовь к ней с ума чуть больше, они бы изобрели гадание по содержимому ее памперсов. Но и без этого, казалось, они были совершенно ею одержимы.
Меня же гораздо больше интересовали остальные одержимые ею люди.
– У нее было много поклонников? – осторожно спросила я.
– Все были ее поклонниками. – Она махнула ладошкой.
Меня такие общие ответы не устраивали.
– Джордж Хики особенно? – попробовала я конкретизировать.
– Джорджи. – Кэтрин расплылась в улыбке. – Да, он часто бывал у нас дома. Конечно, он любил Джинни. Все любили Джинни.
– А Джинни его любила? – как можно мягче решилась спросить я.
– Джинни… – задумалась она, словно подбирая слова. – Джинни любила как будто бы всех и никого.
– Совсем никого?
– Нет, не совсем так, – рассердилась на себя Кэтрин, всплеснув руками. – Она была как будто выше страстей. Словно все ее настоящие страсти были в ее стихах. А с нами, с обычными людьми, она была просто милой, нежной, но без сильных привязанностей. Она любила нас. Но мы ее обожали.
– И Джордж ее обожал?
– Джорджи Хики? – уточнила она.
Я в знак согласия кивнула. Кэтрин снова улыбалась тепло и светло.
– Джорджи был предан Джинни. Именно предан. Любил ее, как слуги любят хороших хозяев. Джинни звала его Шелти.
– Что значит «шелти»?
– Шелти – это такие собаки. Порода. Похожи на колли, но поменьше. Вот как Джордж и Генри. Они были очень похожи между собой, но у Генри всего было больше: выше рост, лучше оценки, больше подружек, ну и, конечно, гораздо больше денег. И Джордж был хоть и не самой маленькой, не самой декоративной, но все же собачкой для Джинни.
Кэтрин говорила это естественно, словно называть человека породой собаки считалось вполне нормальным, если у этого была логичная подоплека. На моем лице, видимо, проступило недоуменное выражение.
– Он не обижался на это. – Она успокаивающе накрыла мою руку своей. – Джинни никогда не произносила клички людям в лицо.
– Она всем давала клички?
– Да, практически всем – мне кажется, это помогало ей не привязываться к окружающим. Представьте, если бы все думали о вас не по имени, а, например, по какой-нибудь вашей особенности. Например…
Она критически стала осматривать меня, чтобы зацепиться за что-нибудь. Оставшись недовольной моей невыразительной внешностью, Кэтрин махнула рукой в сторону моей головы:
– Ну, например, вас бы Джинни назвала лисичкой, возможно: вы рыжеватая и немного хитрите, моя дорогая.
Последнее она произнесла естественно, словно не пыталась меня упрекнуть.
– Думаю, мне бы это не понравилось.
– Но ведь вы об этом никогда бы не узнали, – отмахнулась Кэтрин.
Она сосредоточилась на двух старушках, ведущих друг друга под руку по посыпанной гравием дорожке. За ними вразвалочку шагали два их санитара. Для Кэтрин весь остальной мир перестал существовать, а к нам уже спешила Хокинс с утомленной Диккенс. Директриса всех зазывала из гостиной на обед.
– То есть абсолютно у всех были клички…
Кэтрин на секунду перевела на меня взгляд, снова положила на мои ладони свою, выразительно медленно закрыла и открыла глаза.
Глава двадцатая, в которой раскрываются все самые личные тайны Джинни Харди и не только
Оказалось, что насколько Диккенс не хотела общаться со мной, настолько желала говорить с директрисой Хокинс. Потому что как только Кэтрин Харди скрылась, идя под руку со своим санитаром, меня попросили немедленно удалиться, явно набравшись информации от моей попутчицы. Я без особой надежды попросила разрешения дождаться окончания обеда и еще немного поболтать с матерью Генри, напирая на то, что ничего плохого от моего присутствия не произошло, но Хокинс предложила не накалять обстановку и многозначительно помахала рукой в сторону парочки широкоплечих санитаров, которые мирно расставляли по местам стулья и кресла в гостиной.
По дороге из «Соснового приюта» Диккенс пребывала в отличном настроении, даже включила радио. Кажется, ее задачей было испортить мою встречу с Кэтрин, и она чувствовала, что полностью справилась со своей миссией. Я же была в не очень хорошем расположении духа и с хмурым видом предложила ей заехать в ближайший ресторанчик пообедать.
Ближайшим приемлемым для Диккенс вариантом оказалось придорожное кафе в стиле шестидесятых, напоминающее о «Прирожденных убийцах» больше, чем хотелось бы. Каждая позиция меню, включая чай и кофе, сопровождалась схематичной картинкой. Мы с Диккенс заказали пасту и два кофе, который здесь разливали из стеклянной широкобедрой кофеварки.
Пока Диккенс в своем мобильном била рекорд в игре типа «три в ряд» или писала на меня докладную Питерсу и Майлзу, я от нечего делать рассматривала меню: мой телефон замерз, разрядился и стоял на зарядке рядом с кассой за стойкой. Меню было книгой на плотной бумаге большого формата с краями, напоминающими бахрому. Картинки, словно набросанные карандашом, должны были, вероятно, помогать посетителю, не владеющему языком или никогда не обедавшему, определиться с выбором блюд. В разделе напитков рисунки еще сильнее сбивали с толку. Например, напротив бурбона было нарисовано нечто похожее на корн-дог, а напротив рома – камышовые заросли. Но одна картинка привлекла мое особое внимание – крошечное изображение напротив джина: три ягодки и небольшие острые листья.
Джин… Джинни… Можжевельник, вот что
