музыки. Ни слов, ни звуков в фильме, ни от тебя, ни от мамы, ни от всех остальных. И все говорят мне, какой я смелый и удивительный, но я так одинок во всем этом. И я знаю, что мне будет еще более одиноко, когда я стану старше.
– Я всегда буду с тобой.
– Не всегда.
– Ну, во всяком случае, еще очень долго.
– Мама говорит, что все в мире хрупко.
– У мамы мрачный взгляд на вещи.
– Вот почему она так счастлива быть католичкой.
Я поймал себя на том, что смеюсь и одновременно восхищаюсь тем, как хорошо мой сын разбирается в нюансах характеров самых близких ему людей. Точно так же на Рождество Изабель настояла на том, чтобы сводить его на «Щелкунчика» в театр на Елисейских полях, и, когда Итан попросил меня узнать у нее, как он поймет балет без музыки, Изабель заговорила с ним по-английски:
– Я постараюсь отбивать ритм Чайковского по твоей руке, когда мы будем смотреть.
Так она и сделала. Когда она привела его в мою квартиру поздно вечером – Изабель решила, что на балет они пойдут вдвоем с Итаном, – мой сын сказал мне:
– Я прекрасно следил за музыкой благодаря Изабель.
Эмили провела сочельник и Рождество со своими родителями в Нормандии. Ей дважды отказывали в приеме на работу в дипломатический корпус. После окончания Science Po у нее завязались отношения с начинающим писателем по имени Эрик де Сен-Бри, и она была без ума от него. Депрессивная уязвимость Эмили много раз давала о себе знать, и Эрик оказался не тем бриллиантом, за который она его принимала. По настоянию матери и психотерапевта она наконец-то порвала с этим бродягой за несколько дней до Рождества – после того, как на рождественской вечеринке он обрушился на нее в припадке ярости, подогретой алкоголем и кокаином, осыпал ее самыми грязными оскорблениями и даже пытался ударить. К счастью, за нее вступились, Эмили прибежала в родительскую квартиру, разбудила Изабель и Шарля и несколько дней отсиживалась у них. Родители советовали ей остаться с papa в семейном гнезде и оправиться от кошмара, пережитого с этим гнилым писакой. Но она заверила их, что несколько дней в заснеженных горах Таллуара в компании близких университетских друзей станут для нее идеальным началом Нового года. Родители скрепя сердце наблюдали, как 27 декабря она отправилась обратно в Париж, а оттуда – в высокогорную провинцию Восточной Франции.
Эмили так и не добралась туда, поскольку Эрик снова связался с ней, когда она проезжала через Париж. Он умолял дать ему еще один шанс. Говорил, что она – любовь всей его жизни, что он искренне раскаивается в своих гнусных прошлых поступках. Как натура ранимая, внутренне одинокая и склонная к депрессии, она купилась на эту чушь. И в новогоднее утро, сразу после рассвета, в моей квартире раздался телефонный звонок. Голос Изабель звучал так, словно она была в бреду. Прошлой ночью, во время пьяной ссоры с ее токсичным приятелем, когда они шли по мосту Пон-Неф, этот говнюк опять обрушился на Эмили. Она впала в такую истерику, что побежала от него и бросилась с моста. Падение составило двадцать метров. Уровень воды был низким. Она приземлилась с глухим стуком, а затем ее понесло вниз по течению. Боги не оставили ее. Неподалеку был пришвартован полицейский катер, патрулировавший реку в эту самую безумную из ночей. Один из копов нырнул в Сену и сумел подхватить девушку, прежде чем ее затянуло под воду стремительным течением. Его коллеги подняли их обоих на борт и помчались к берегу, где уже вызванная «скорая помощь» увезла ее в ближайшую больницу, а храброму полицейскому оказали первую помощь от переохлаждения.
Я слушал все это с ужасом, усиленным ранним пробуждением. Особенно когда Изабель сообщила мне, что Эмили упала на спину, раздробив два позвонка в позвоночнике, и набрала в легкие много воды.
– Она может быть парализована… у нее может быть повреждение мозга, – визжала она в трубку.
Я спросил название больницы.
– Нет, нет, нет… тебя нельзя видеть здесь со мной.
– К черту это… я еду.
– Шарль здесь. И он разваливается на части.
– Изабель, пожалуйста, позволь мне как-нибудь помочь…
Щелчок. Связь оборвалась.
И хотя я звонил и писал ей почти каждый час, так ничего и не услышал от нее на протяжении более чем тридцати шести часов. По молчанию Изабель я понял, что, сообщив мне о чудовищном происшествии, случившемся с ее дочерью, она дала мне понять: не дави на меня, пока я разбираюсь со всем этим кошмаром. Но на третье утро тишины я начал задаваться вопросом: что же мы за пара, если она закрывается от меня в такой критический момент?
Вскоре я получил текстовое сообщение:
Все идет от плохого к дьявольскому. Объясню позже.
Больше никаких сообщений.
Я совершил ошибку: сразу же перезвонил. Попал на голосовую почту. Сказал Изабель, что нам необходимо поговорить; что я отчаянно хочу знать, что происходит; что я готов помочь… и умолял позволить мне быть рядом с ней в эту минуту.
Я был угнетен. Мне было страшно. Я не спал. Я был зол на то, что меня вычеркнули из ее жизни. Мне следовало бы отступить, сосчитать до десяти. Но я чувствовал, что меня отталкивают. Выпихивают на обочину. Нехорошо признаваться в таких чувствах. Мы все хотим быть супер-альтруистами в трагический момент для того, с кем делим жизнь. Но разве я когда-нибудь делил жизнь с Изабель? Не было ли это лишь иллюзией, за которую я цеплялся? Не давала ли она мне понять: когда дело доходит до семьи, моей семьи, ты остаешься за периметром.
Вслед за тем отчаянным сообщением я отправил следующее:
Мои извинения. Просто беспокоился за тебя, за Эмили. Люблю тебя.
Ее ответ – тишина.
И наконец, спустя девять дней, 10 января 2001 года, текст:
Теперь я могу тебя увидеть. БП завтра? 17:00?
Я ответил:
Буду. Люблю тебя.
Ее ответ – молчание.
Я пришел в ее студию вовремя. Ни минуты опоздания. Код двери. Быстрым шагом через двор. Ее звонок. Жужжание электронного замка на открытие двери. Мне вдруг стукнуло в голову: вот уже много лет, как я живу в Париже. Мой французский чертовски беглый, хотя и с американским акцентом. А Изабель по-прежнему говорила со мной только по-английски. И она так и не дала мне ключ от этой квартиры. Точно так же, как никогда
