и ухватить одного из наших. Однако вытащить его из камеры не могли: за него ухватились несколько заключенных. Вскочили спавшие и поспешили на помощь. Наконец надзиратели оторвали пять человек. Их сейчас же уволокли в карцер, и дверь захлопнулась. Дежурный повернул ключ.
Пришел начальник. Мы потребовали, чтобы наших товарищей вернули в камеру, указывая на незаконное поведение пьяного помощника.
— Если вы их не вернете, мы будем шуметь всю ночь.
Начальник не стал с нами разговаривать и ушел. Через несколько минут подбежал к двери староста коллектива:
— В чем дело? Что случилось? Меня вызывает начальник.
Мы подробно рассказали, что у нас произошло с помощником. Выслушав, староста ушел к начальнику. Через некоторое время он вернулся и передал нам свой разговор с ним.
Начальник заявил, что он понимает нетактичность поведения помощника, явившегося в нетрезвом виде в тюрьму, но и «ваши» поступили неправильно. Приказ помощника они должны были исполнить. На требование старосты освободить из карцера наших начальник ответил отказом, заявив, что не может подрывать престижа администрации.
Мы решили не спать и прошумели всю ночь. В пять часов утра вернулись из карцера все арестованные. На этом конфликт окончился.
Жизнь в централе протекала как будто по-прежнему: мастеровые работали, мы в камере занимались учебой, спорили с оборонцами.
Между тем с воли приходили все новые и новые известия о нарастании революционного движения. В Питере вспыхнула новая всеобщая политическая стачка — уже под лозунгами «Долой войну!», «Долой самодержавие!». По призыву Петроградского комитета РСДРП (б) забастовало двести тысяч рабочих.
Эти события наэлектризовали весь наш коллектив. О войне мало говорили; она как бы отодвинулась в сторону. Невнимательно просматривали военные сводки в газетах; искали сообщений о событиях внутри России, главным образом в Петрограде. Но газеты помещали весьма скудные сведения и не давали истинного представления о политическом положении в стране. Мы с нетерпением ждали сведений с воли, от ссыльных, находившихся в Иркутске.
Информаторы — работники художественной мастерской — сообщали: «В Петрограде всеобщая политическая стачка начинает перерастать в вооруженное восстание. Стрельба в разных частях столицы. Идут выборы в Советы рабочих депутатов».
— Это уже революция! Наша берет. Уррр-ра-а-а-а!
Прибежал надзиратель.
— Тише, тише, что вы! Начальство услышит!
— Э-э, брат, начальство твое теперь ничего не услышит…
— Что случилось? Помер кто-нибудь? — надзиратель побледнел.
— Революция случилась! Слышишь? Революция!
— Революция… — произнес надзиратель с облегчением. — А я-то думал, с начальством что случилось. Ну что же, дай вам бог! Только вы, того, не очень шумите, а то начальник услышит.
Для надзирателя неприятности с начальством казались более грозным событием, чем революция.
События в столице развертывались стремительно.
Рабочие Петрограда под руководством большевиков заняли уже почти все улицы столицы и вели ожесточенные бои с полицией и жандармами. Войска часть за частью переходили на сторону рабочих. Преображенский, Финляндский, Семеновский, Гренадерский гвардейские полки примкнули к восставшим, казаки разогнали полицию у Николаевского вокзала.
Рабочие арестовывают сановников царского правительства, министров, генералов. Всех их сажают в Петропавловскую крепость. Политические заключенные в Петрограде и Москве выпущены на свободу.
Переход войск на сторону рабочих решил судьбу самодержавия.
Царская власть была свергнута. Февральская буржуазно-демократическая революция победила.
Революция победила потому, что застрельщиком ее был пролетариат, он возглавлял движение миллионных масс крестьян, переодетых в солдатские шинели, «за мир, за хлеб, за свободу».
В. И. Ленин в первые дни революции писал:
«Революцию совершил пролетариат, он проявил героизм, он проливал кровь, он увлек за собой самые широкие массы трудящегося и беднейшего населения…»
Политические заключенные ожидали, что скоро будет опубликован акт об амнистии. Однако никаких об этом известий пока не было. Всех это угнетало, но мы молчали. Боялись произносить слово «амнистия» вслух, но оно гвоздем сидело у каждого в голове.
Наконец пришла телеграмма об освобождении всех политических заключенных.
Я стоял у двери и, как обычно, записывал информацию, которую передавал нам староста коллектива. Кругом собралась толпа и слушала.
Вдруг как будто прорвало плотину. Началось столпотворение. Целовались, топали ногами, кричали.
— Воля! Во-о-оля-я! Во-о-оля-я-я!
Надзиратель стоял у двери и наблюдал.
— Што с людьми-то делается! — бормотал он.
Камера постепенно успокоилась. Кое-кто начал сортировать накопленные за долгие годы пожитки. Некоторые лежали и смотрели в потолок.
Сразу почувствовалось, что мы здесь временно, что завтра нас здесь уже не будет. Появилась небрежность в отношениях к вещам, к постели. На столе в беспорядке лежали книги, валялась набоку кружка, разлилась по столу вода. Никто этого не замечал.
Утром староста объявил:
— Приехал прокурор, сегодня будем подбирать дела и составлять списки, а завтра начнем освобождать.
— Почему завтра, а не сегодня? Что за ненужные формальности!
День тянулся нестерпимо медленно. Неохотно пили чай, плохо обедали. По нескольку раз перетряхивали в сумках свое тощее барахлишко. Штопали прорехи в бушлатах. Хотелось выглядеть как можно приличнее и выйти на волю хоть и в каторжной куртке, но не рваной.
Последнюю ночь все спали неспокойно, ворочались с боку на бок. Некоторые сидели над книгами, стараясь скоротать бесконечную ночь. Но не читалось. Люди то и дело вскакивали со скамей и начинали нервно шагать по камере.
3 марта началось освобождение. Двери Александровского централа раскрылись. Освобождали по списку. Помощник начальника выкликал фамилии. Вызванные быстро схватывали свои узелки и бежали из камеры в контору, а оттуда — за ворота.
Я задержался в библиотеке у Фабричного, и когда вернулся в камеру за своими пожитками, она была уже пуста. На полу и на нарах валялись тряпки, опорки, клочки бумаги, на столе одиноко стояла кружка. На окнах сиротливо тускнели пузырьки от лекарств. Кто-то забыл на нарах кисет с махоркой. На столе валялся карандаш и список обитателей камеры. Карандаш и список я взял и положил в карман бушлата. В камере остался кислый, промозглый запах. Я взял свой узелок. У дверей стоял надзиратель и жалко улыбался.
— Покидаете нас…
Я ничего не сказал и только молча кивнул ему головой. Вышел из камеры. За воротами ждали мои друзья Дмитрий Мельников и Леонид Прованский. Они сердито набросились на меня.
— Что ты там застрял? Расставаться не хочешь, что ли? Ну, пошли! Там крестьяне митинг собирают.
— Митинг? — У меня перехватило дыхание. Уже сколько лет я не выступал на митингах!..
Возле волостного правления собралась большая толпа крестьян — до тысячи человек. Высыпали из всех домов, приехали из ближайших деревень. Крестьяне, каторжане, солдаты гарнизона — все внимательно слушали оратора, что-то говорившего с импровизированной трибуны. Говорил он долго, тягуче и непонятно. Однако все слушали терпеливо. Это был эсер Пославский. Я стал пробираться к трибуне. — Пославский
