ни физических сил, ни бодрости ума для продолжения этого разговора сегодня не оставалось. Вначале ему нужно было упорядочить хаос, поселившийся в голове, подчинить былой дисциплине мечущиеся из крайности в крайность мысли и после уже определить, что можно рассказать другу и чего говорить не следует. А может, он вообще не имеет права что-либо говорить, даже такому верному и близкому человеку, как Имран. Да и стоило ли нарушать этими сложностями налаженный ритм его безмятежной жизни?
Побывав у старшего брата и получив заслуженную порцию порицаний, друзья направились к Имрану.
Отведав вкусные чепалги Нахапу и попрощавшись с другом, Алхаст вернулся в отцовский дом.
Комнаты и вправду следовало хорошенько проветрить, отвратительный запах непросохшей краски вызывал тошноту. Распахнув все двери и окна, Алхаст вышел во двор и немного прогулялся. Потом вернулся обратно, прошел в смежную комнату и открыл сундук матери. Сверху лежали завернутые в клеенку мешочек ваты и целый рулон белоснежного ситца. Это был навевающий печаль ритуальный набор для проводов человека в мир иной. Сколько раз приходили к ней соседи и знакомые за ватой и ситцем для савана. Она всегда раздаривала свой запас, не забывая на второй же день пополнить его. Под ситцем Алхаст нашел старые фотографии, письма, всевозможные квитанции и другие давно уже никому ненужные бумаги. Были здесь и письма Алхаста и его братьев – армейские, с мест учебы, работы, длинные и короткие, в конвертах и без. Марет никогда не выбрасывала их, берегла, как большую ценность. Эти письма-воспоминания о тех безвозвратно ушедших счастливых временах и образ матери, возникший перед глазами, накатили на Алхаста тоску, одиноким волком взвывшую в его душе. Даже нижняя губа – первейшая из предательниц! – стала подрагивать.
– Эх, нана-нана! Дорогая моя нана! Недостойным человеком вырос твой сын. Эх, если бы радовал тебя каждый день, пока ты была с нами… Эх, если бы… Сколько же сожалений оставил в моей душе твой уход… Прости меня, Нана, прости… если огорчал тебя ненароком, забывал о долге сыновнем – прости из жалости материнской, если же хоть в чем-то оправдал твои надежды… – все равно прости…
Алхаст долго сидел, перебирая письма и фотографии, не в силах отогнать от себя грустные, но вместе с тем приятные воспоминания. В характере и самой жизни матери его все было добродетельным и по-человечески правильным. Она любила людей, все они были для нее близкой родней. И умела поддерживать со всеми добрые отношения. Не только родные чада, но и каждый мальчуган в округе считал ее своей матерью. Друзья Алхаста чувствовали себя за столом Марет намного уютней и раскованней, чем даже у себя дома. Они и сейчас вспоминают ее, подчеркивая, что такой вкусной еды, как у Марет, им больше нигде и никогда не доводилось пробовать…
На самом дне сундука нашел Алхаст тептар, составленный отцом. Это была книга в зеленом переплете, состоящая из девяноста девяти листов бумаги, исписанных красивым мужским почерком. Тептар был разделен закладками на три части, по тридцать три листа каждая. Смысл такого разделения и суть самого тептара Алхасту еще предстояло разгадать. Не прочитав весь текст, это вряд ли удалось бы сделать.
Сложив все обратно в сундук, Алхаст аккуратно закрыл его. Тептар отца оставил у себя.
Забравшись на деревянную кровать, он сел, скрестив ноги на восточный манер. В такой позе любил сидеть Абу, Алхаст неосознанно подражал ему.
– С именем и во имя Всевышнего Бога открываю я тептар моего отца – Юсупан Абу. Господь Всемогущий, помоги мне постичь сии письмена. Хвала Тебе, Великий Боже, во все времена!
Алхаст открыл первую страницу. Знакомый почерк отца снова разбудил грустные воспоминания, в горле застрял тяжелый, тугой ком. Абу любил порядок во всем, и почерк у него был ровный, красивый и разборчивый. Он не пользовался ни ручкой, ни даже карандашом. Варил в разных кастрюлях всевозможные листья и коренья; потом спускался в погреб и в этой сырой темноте колдовал над этими разноцветными отварами, то смешивая их, то процеживая, снова смешивая, отстаивая какое-то время. И так еще и еще раз. Потом поднимался наверх и варил эту вонючую вязкую жижу в чугунном котле на медленном огне. Через какое-то время содержимое котла превращалось в густую, тягучую, липкую массу. Затем Абу переливал все это в глиняный кувшинчик, который тщательно закрывал и ставил обратно в погреб ровно на двадцать один день. По прошествии этого времени содержимое кувшинчика превращалось в мягкий, но уже не жидкий ком, наподобие сосновой смолы. Абу отрезал от него маленький кусочек и растворял его в дождевой воде, энергично взбивая, словно сметану в ступе. Вскоре эта жидкость превращалась в блестящие, как отполированный войлоком царский червонец, золотые чернила.
Абу писал только такими, изготовленными им самим чернилами, вместо ручки пользуясь остро отточенным гусиным пером. Алхаст узнал бы этот почерк и эти чернила среди тысяч других.
––
«Во имя и с именем Всемогущего и Милосердного Бога!
Мир и благословение Всевышнего дорогим братьям и благородным сестрам!
Я объявляю свой тептар недозволенным тому:
– кто находится в рабстве телесных желаний;
– кто не властен над руками своими и ногами;
– кто отдал в полон страстей сердце свое;
– кто выпустил из рук разума узду мыслей своих;
– кто не следит за чистотой пищи своей;
– кто не держит в дозволенной святости ложе свое.
Чистые помыслы могут посещать только чистое тело. Если ты не чист внутренне и внешне, нам не выстроить наш диалог. Моя высота покажется тебе пропастью, моя пропасть – горным пиком. И тогда Бог отвернется от нас. И беседа наша принесет только зло, согласие превратится в раздор, дружба – во вражду. И станем мы тогда причиной победы Зла над охаиваемым им Добром, Лжи над извечным врагом своим – Истиной.
Прежде чем мы начнем наше общение, прислушайся к своим мыслям, сердцу и всему телу. Очисти себя трехсуточным постом – светлая мысль и благие желания не могут посетить тело, наполненное нечистотами! Вместо еды и питья тебе – святая молитва, чистейшая и сладчайшая из яств! Окинь своим взором не многообразие и изобилие мира, не бесконечную даль высоты, а тесноту могильного склепа. И если ты не нашел сей склеп многообразнее мира и выше всякой высоты – не открывай мой тептар! Ты пришел не так, как должно, и письмена мои для тебя всего лишь пустой набор букв!
Если свет в вечном жилище тела твоего под землей не светит для тебя ярче света солнечного над
