ноги с дивана, Иван Александрович перевел себя в сидячее положение.
— Дядя Ваня, — повторил он. — Ты единственный в этом мире, кто называет меня так. Дядя Ваня, герой чеховской пьесы, чье имя вынесено в название. Герой! Я похож на него, Вася?
— По-моему, нисколечко.
— А по-моему, похож. Я тоже промахнулся. Вот что, племянничек. Там, у письменного стола, кейс. В него Изя подсобрал кое-что. Ты, не обижая, расплатись с ребятами так, чтобы им хватило на адаптацию в тихой мирной жизни. За год, я думаю, они отойдут, успокоятся и приспособятся.
— И это значит… — замолк на грозном полуслове Василий.
— И это значит, что я решил окончательно ликвидировать твою команду.
Василий в гневном ужасе смотрел на дядю. Тот спокойно выдержал этот взгляд.
— Мы сдались на милость победителя, дядя Ваня?
— Да, мы сдались, — подтвердил Иван Александрович.
— Вас мучит совесть из-за пролитой крови четырех продажных девок и восемнадцати подлых чучмеков, которые с удовольствием готовили отраву для наших молодых? Эту кровь я беру на себя.
— Такая кровь не передается. Она легла на меня и не смывается.
Поначалу Василий говорил негромко, а теперь повысил голос. Он уже был обвинителем, вознесшимся над сидящим на диване обвиняемым.
— Вы уже забыли, что сделала наркота с вашей племянницей и моей сестрой. Вы забыли о моей маме и вашей сестре, которая не от сердечного приступа умерла — от горя. Вы забыли о десятках, сотнях хороших людей, безжалостно убитых уголовной мразью, которой мы теперь позволим безнаказанно княжить на нашей земле. Или испугались?
— Да, я испугался, — опять согласился Иван Александрович.
— Кого? Отставного мента Сырцова и актеришки Колосова? Да, у нас вышли промашки и с излишней щеголеватостью волжской операции, и с поспешным использованием радиоцентра в акции против Чебакова, за них-то эти двое и уцепились. Моя вина. Но пойми, дядя Ваня, все остальное я держу в своих руках. Люди, которые могут всерьез нам угрожать, под контролем: они или на прочной связи со мной или под дамокловым мечом компромата. А этих двоих следует надежно изолировать.
— Ты дипломатично говоришь только о двоих, — Иван Александрович встал с дивана и почти вплотную подошел к Василию. — Но в уме держишь и третьего, моего дружка Саню. Да и про Ольгу не забудь, которую ты в свое время снял с иглы…
— Об Ольге не надо! — яростно потребовал Василий.
— Нет, надо! — тоже заорал Иван Александрович. — Она — единственный человек, которого мы, а конкретнее ты, спасли. Главное же наше дело было — уничтожать. Я, ты, ребята, все мы — команда обиженных и смертельно уязвленных. Нам кажется, что мы боремся с несправедливостью, а на самом деле — мы мстим. Что же, продолжать все это, для начала надежно изолировав Саню, Сырцова, Колосова, Ольгу? Кстати, надежно изолировать — это убить? А, Вася?
— Я пойду, — решительно заявил Василий, что-то ища глазами. — Где этот кейс? А, вот он.
Василий подошел к письменному столу, поднял с пола кейс и направился к дверям.
— Ты ничего не хочешь мне сказать? — спросил Иван Александрович.
— Я не вправе обсуждать приказы, дядя Ваня.
* * *
Он вошел в свой кабинет в Замоскворечье и положил на стол перед ожидавшим его прихода Игорем Сергеевичем тяжелый кейс, а сам уселся за свой стол.
— Что здесь? — кивнув на кейс, поинтересовался Игорь Сергеевич.
— Деньги. Сумма, достаточная для того, чтобы ребята год жили безбедно.
— Они и сейчас живут безбедно.
— Без команды им первое время будет трудно.
— Как без команды?
— А так. Команда распускается.
— Это его окончательное решение?
— Да. Ты подготовься, прикинь, сколько кому, собери всех, поблагодари и объяви о роспуске. И пусть уходят, куда хотят.
— Куда им уходить? — удивился Игорь Сергеевич. — Большинство из них добросовестно трудятся в легальной и доходной фирме «Глобал-транс», которая работает и будет работать.
— В общем, ты разберись. Я не могу.
Игорь Сергеевич умело открыл кейс и одобрил:
— Ого! Щедро. И на расчетные, и на подъемные хватит по первому разряду.
— Все кончено, Игорек. Все кончено, — сказал Василий.
Игорь Сергеевич тщательно закрыл кейс и предположил:
— А, может, это к лучшему, Вася?
— Ты прав. Лучше все закончить. Ну, я пойду.
— Ты куда?
— Прогуляюсь. Теперь у меня свободного времени навалом.
Он вышел из «Глобал-транса» и уселся в свой «фольксваген». Еще только смеркалось, но уже зажглись веселые огни вечерней Москвы.
* * *
Окончательно стемнело, когда почти одновременно объявились у входа в редакцию «Женщина во всем» Ольга и Дима. Она вышла из подъезда, а он прибежал от метро.
Из «фольксвагена», который был припаркован метрах в двадцати от входа, за ними наблюдал Василий Андреевич Лосев. Пистолет с глушителем лежал у него на коленях. Он видел, как Дима взял ее руки в свои. Он видел, как они улыбались друг другу. Он видел, как они целомудренно поцеловались. Он видел, как они оживленно заговорили. Но не слышал о чем.
— Проводишь меня — и в общагу. Отоспись, у тебя завтра важный день, — говорила она.
— Скажи просто: папа-мама из фазенды в фатеру пересилились, — говорил он.
— Как всегда, ты прав. Ну и что? Надо же мне показать, что я о твоем здоровье беспокоюсь.
— Вот о моем здоровье как раз меньше всего беспокоиться надо. — Он легко приобнял ее за плечи, и они пошли от ярко сияющего подъезда в полутьму редко освещенного слабыми фонарями переулка. Они уже спускались к бульвару, когда мимо промчался легковой автомобиль.
— По-моему, это Васина машина, — тревожно решила Ольга.
— Вечно тебе мерещится твой Вася, — с плохо скрытым раздражением заметил Дима.
— Нет, это точно его «фольксваген»!
— Никак не можешь его забыть.
Ольга остановилась. Остановился и Дима. Твердо глядя ему в глаза, она сказала:
— И не забуду. Он, по сути, спас мою жизнь.
— Ты не хочешь рассказать мне об этом? — ласково спросил он.
— Расскажу, обязательно расскажу. Но потом. Ладно, Димочка?
Они уже шли меж дерев. Он вздохнул и согласился недовольно:
— Потом так потом.
Она вдруг задала вопрос. Не ему, не себе. Просто задала вопрос:
— Почему облагодетельствованным никогда не удается полюбить своих благодетелей?
— Чего не знаю, того не знаю. Меня еще никто не облагодетельствовал.
А Ольга попыталась догадаться:
— Наверное потому, что благодеяние — всегда укор и напоминание облагодетельствованному о его ничтожности и преступной беспомощности.
* * *
Механический Дима вознес девицу в шортах и лифчике на свой пьедестал и коряво начал расстегивать на ней лифчик. Исполнительница роли девицы — Ксюшка — незаметно для зрителей помогала ему. Конечно, судорожно и не особо пластично все это получалось,
