неанглоязычных стран), больше половины песен исполняется на английском языке.
В мировом масштабе ситуация чуть сложнее: активно растет популярность поп-музыки на испанском, индийском, китайском и корейском языках. В 2018 году четыре топ-артиста YouTube исполняли свои песни не на английском языке: Ануел А. А. (Пуэрто-Рико), Неха Каккар (Индия), Кумар Сану (Индия), Алка Ягник (Индия)[603]. Культурный подъем наций, воспринимающихся как периферийные, впрочем, пока не сказался на ситуации в условных метрополиях — США и Великобритании, где процент англоязычной музыки в чартах близится к 100 %, а исключения вроде песни «Gangnam Style» — это главным образом мемы, основанные на экзотизации и ориентализме.[604] Более того, по данным IFPI (2014–2018), подавляющее большинство мирового музыкального контента производят англоязычные страны: Америка, Великобритания, Канада, Австралия, Ирландия и Новая Зеландия. Как это получилось? Сегодня такая ситуация кажется нормой. Однако, если анализировать механизмы, работающие внутри нее, становится понятно, что это результат сложной динамики, только частью которой является музыка.
Исторически консерватизм англо-американского музыкального рынка является одним из следствий культурного империализма. В ХХ веке, особенно после Второй мировой войны, Соединенные Штаты, обладавшие политической и экономической властью, создали новую форму колониализма, основанную на мягкой силе и транслируемую с помощью популярной культуры. Через американские фильмы, музыку, товары и еду экспортировался и формировался некий общий вкус, утверждающий преимущества американского образа жизни. Согласно Герберту Шиллеру, «образы и культурные перспективы правящего сектора формируют и структурируют сознание во всей системе в целом»[605]. Соответственно, культурный империализм (как и капитализм в экономике) — это именно структура мышления, система координат, по которым формируется общий вкус, воображение и мечты людей, попавших под его влияние. Иными словами, это процесс, через который содержание становится формой.
Аналогичным образом, пока американская популярная культура, включая популярную музыку, становилась товаром и потребительским продуктом, английский язык переставал быть одним из сменяемых компонентов поп- или рок-песни и фактически превращался в закрепленную часть ее формы. Вероятно, именно поэтому многие неанглоязычные музыканты утверждают, что английский звучит лучше или «более музыкально», чем родной язык. На самом деле это вопрос привычки: английский звучит лучше только потому, что он звучит «больше», «чаще» и «громче» других языков. Именно поэтому российские группы чаще всего пытаются «прорваться» на перенасыщенный англоязычный западный рынок, а не, скажем, на азиатский или южноамериканский рынки, в которых есть больше языковых возможностей и пустующих ниш (как показывает успех группы Motorama в Латинской Америке; см. ниже).
Почему российские музыканты почти никогда не становятся популярными в англоязычных странах, хотя очень стараются? Уровень развития инфраструктуры и государственной поддержки, конечно, тут играет роль, но это не вся история. Коннелл и Гибсон пишут о том, что «популярная музыка, как и другие СМИ, обладает способностью воздействия на социальное сознание, на укрепление или ослабление идеологических убеждений, и выступает в качестве агента гегемонии»[606]. Иными словами, власть является одной из оптик, через которую можно анализировать транснациональное распространение, признание и успех популярной музыки; разные политические, экономические и культурные капиталы задают и воспроизводят разнородное восприятие популярной музыки в процессе ее транснационального продвижения.
Именно в этом контексте появляется концепция «звукового капитала». Этим термином я обозначаю совокупность собственной традиции популярной музыки определенной страны и ее успеха и признания на глобальном уровне[607]. Проще говоря, звуковой капитал страны — это одна из репрезентаций ее власти. Концепция звукового капитала прямо следует из сформулированной французским социологом Пьером Бурдьё концепции символического капитала[608] — как авторитета и престижа, полученного группой людей благодаря повторяющемуся осуществлению экономической, политической и культурной гегемонии. Гегемония, как ее определил итальянский философ Антонио Грамши, — это способность одной группы людей главенствовать над другой не только посредством насилия, но и благодаря мирному утверждению собственного культурного превосходства и руководства[609].
Таким образом, звуковой капитал определяет успех популярной музыки конкретной страны за границей. Как правило, музыка страны, обладающей мощным звуковым капиталом, распространяется быстрее, легче и масштабнее, нежели музыка стран с меньшим звуковым капиталом. Репутация и авторитет страны в каком-то смысле становятся удостоверением ее музыки.
Для того чтобы функционировать, эта система власти нуждается в негласном двустороннем договоре ведущего и ведомого (например англоязычной музыкальной индустрии и неанглоязычных потребителей). Гегемония каждый раз валидирует себя и продолжает существовать, устанавливая иерархию среди групп людей и в глобальном смысле среди стран и их музыкального наследия. Таким образом, возможность попасть на европейский или англоязычный музыкальный рынок — это в первую очередь вопрос культурного престижа[610]. Российские независимые коллективы неслучайно стремятся выступать в континентальной Европе или в Великобритании: в этом можно увидеть отражение желания России позиционировать себя как полноправного участника международного музыкального поля, ничем не уступающего континентальной Европе и Великобритании. Стремление России инвестировать свой звуковой капитал в Европе (и сравнить его с европейским звуковым капиталом) — одна из причин, по которой группы новой русской волны открыто и с гордостью заявляют о своем происхождении. Как говорит Николай Комягин, солист группы Shortparis, «для нас очень важно, что мы русская группа. Даже на выступлении в Брайтоне мы в течение всего концерта кричали слова о России. Мы регулярно транслировали, что мы группа из России, подчеркивая это»[611].
С одной стороны, новые экспортируемые русские группы оспаривают вышеизложенный порядок вещей (ведущие и ведомые). Они не желают подчиняться существующим иерархиям и не желают испытывать комплекс неполноценности на фоне западных коллег. С другой стороны, полем борьбы за культурный авторитет остается все тот же «глобальный Север» со своим звуковым капиталом, который по сей день оказывает значительное влияние на творчество российских музыкантов, завлекая их возможностями роста. При этом зачастую фактором востребованности российских групп за рубежом становится не сама музыка, но внешние по отношению к ней факторы.
7. Самоориентализация и встраивание: стратегии продвижения российских англоязычных групп
В контексте борьбы звуковых капиталов неудивительно, что, несмотря на последние культурные сдвиги, существуют российские группы, которые пытаются добиться международного успеха, исполняя песни на английском языке. Я бы выделил три возможных стратегии таких музыкантов.
Первая — самоориентализация: осознанное принятие собственного экзотизма, которое выливается в репродуцирование стереотипов о России, резонирующее с западной культурой. Именно так работают Little Big — и этот подход приносит результат: группа собирает средние и большие клубные площадки по всей Европе, а у их видеоклипа на песню «Skibidi» — более 300 миллионов просмотров на YouTube. Петербуржцы, которых часто называют «русской версией Die Antwoord», конструируют стереотипный образ российского гопника, помещая его в карикатурную танцевальную музыку и яркие провокационные видеоклипы. Поет группа на упрощенном ломаном английском, понятном с первого прослушивания даже не носителям языка. Музыкальный критик Борис Барабанов называет это универсальным английским: «Есть английские слова, которые понятны каждому: come
