индеец продолжал бдеть, с невероятной изобретательностью заметая их следы, пользуясь любой речушкой, любым ручьем, любым каменистым склоном, разводя костры только в скрытых ложбинах между холмами или других незаметных складках местности. Используя лук и стрелы, он добывал всем пропитание — оленей или пернатую дичь — и неизменно шел сзади либо сидел у дерева или камня ниже того места, где расположились Лэндлесс и Патриция, прямой как палка, неутомимый, внимательный — воплощенная осторожность. Если он спал, то так чутко, что его мог разбудить упавший с дуба желудь или сонное шевеление прячущейся в папоротниках куропатки. Иногда они отдыхали возле костров, потому что из темноты до них доносился вой волков; в те ночи, когда это бывало необходимо, саскуэханнок бодрствовал, положив мушкет на колени и зорко вглядываясь в тьму. Похоже, им грозили одни только волки — пока трусливые, поскольку до зимы с ее бескормицей, хотя она и быстро надвигалась, было еще далеко — и никакие звуки, кроме шумов леса, не беспокоили путников, и сквозь скудный подлесок по мху и бруснике не пробирался никто опаснее медведя или барсука. Но индеец все равно продолжал глядеть в оба.
День за днем Лэндлесс и Патриция шли бок о бок по лесу, который из зеленого мало-помалу становился красным. Руки его поддерживали Патрицию, когда она ступала по камням или спускалась в лощины, или прорубали для нее путь, когда надо было пробираться через обширные заросли сассафраса или переплетения лоз дикого винограда, а когда приходилось идти по руслам речек и ручьев, он нёс ее на руках. Девушке не было нужды жаловаться на усталость, потому что он видел, когда она уставала, и делал привал. Во время их незамысловатых трапез он с чинной учтивостью прислуживал ей, а когда они останавливались на ночлег, он готовил для нее ложе из палых листьев и сплетал вокруг него загородку из ветвей. Говорили они мало и только о том, что было необходимо. Она держалась с ним мягко и любезно, благодаря его словами и улыбкой за все, что он делал для нее, и в ее глазах не было недоверия, но он видел, или же ему казалось, что он видит некую тень в их глубинах и, говоря себе: "Она не забыла, значит, я тоже не должен забывать", — он следил за собой и установил границы, за которые ему не следовало заходить.
На шестой день после полудня они проходили через глубокую и узкую лощину между двумя крутыми холмами, поросшими густым лесом, когда индеец вдруг остановился как вкопанный и предостерегающе крякнул, после чего наклонился, насторожив слух.
— Что это? В чем дело? — тихо спросил Лэндлесс. — Я ничего не слышу.
— Это звук, — так же тихо ответил саскуэханнок. — Что это такое, я еще не знаю, поскольку он доносится издалека. Но это где-то спереди.
— Продолжим ли мы идти? — спросил Лэндлесс, и индеец кивнул.
Приближался вечер, и холмы, а также стены лощины, изгибающиеся то вправо, то влево, скрывали солнце. Из-за огромных деревьев: сосен и каштанов, грецких орехов и дубов — растущих на обоих склонах, из-за нависающих скал и зарослей папоротника, в лощине царил сумрак. Иногда среди них попадались серебристые стволы берез, высокие и прямые, похожие на призрачных часовых.
— Ты все еще слышишь это звук? — спросил Лэндлесс после того, как они прошли немалое расстояние в мертвом молчании.
— Да.
— И он по-прежнему доносится спереди?
— Да.
По лощине пронесся холодный ветер, дующий с открытых мест.
— Я слышу очень тихий, едва различимый звук, — сказал Лэндлесс, — и это похоже на стук дятла в чаще.
— Это звук топора белого человека, — молвил индеец. — Кто-то из них рубит дерево.
— Тут на многие мили вокруг не может быть белых первопроходцев, — воскликнул Лэндлесс. — Ни один белый человек никогда не забирался так далеко. Должно быть, это индеец.
Саскуэханнок покачал головой.
— Зачем индейцу рубить дерево? Мы убиваем деревья и оставляем их стоять без коры подобно костям человека, съеденного волками, и они падают сами собой.
— Если мой отец все еще разыскивает меня, — тихо проговорила Патриция, — не может ли это быть его отряд? Возможно, там течет река, и они мастерят каноэ.
— Я горячо молюсь о том, чтобы это, и вправду, было так, — сказал Лэндлесс. — Но скоро мы узнаем, он это или нет. Монакатока уже отправился вперед.
Она не ответила, и они пошли дальше сквозь сумрак лощины. Вскоре идти стало трудно, теперь путь им преграждали большие камни, а свет едва доходил до них сквозь склонившиеся со скал кедры, густо обвитые диким виноградом. Годфри протягивал Патриции руки, она опиралась на них, и он помогал ей пробираться там, где дорога была особенно неровной. Он чувствовал, как ее руки дрожат в его руках, и думал, что это оттого, что она окрылена надеждой.
— Если это и впрямь он, — промолвила она один раз, говоря так тихо, что ему пришлось наклониться, чтобы расслышать ее, — если это и впрямь мой отец, то это последний раз, когда вы помогаете мне.
— Да, — спокойно ответил он. — Это последний раз.
Они миновали камни и подошли к той части лощины, где она расширялась. Звук, что озадачивал путников, был теперь слышен ясно, и это в самом деле был звонкий стук топора, тут не могло быть никакой ошибки. Они обогнули выступающий утес и сразу же вместо стылого полумрака лощины оказались среди величественных холмов и долин, в окружении осеннего леса и текущих вод, омытых золотым светом заходящего солнца, кажущегося особенно ярким после сумрака, по которому они только что шли. Но вскрикнули они не потому, что восхитились открывшейся перед ними красотой, а потому, что невдалеке на пригорке, поросшем короткой травой и увядающим золотарником и омываемом довольно широким потоком, под сенью двух великолепных кленов, увитая ломоносом с белыми цветами, стояла маленькая грубо сработанная хижина. Из ее крайне примитивной трубы подымался дым, а на траве перед дверью резвился маленький полуголый ребенок — белый ребенок. Путники ошеломленно уставились на это зрелище, и тут послышался женский голос, свежо и красиво распевающий английскую балладу. Вокруг пригорка деревья были срублены, и вместо них росли уже начавшие желтеть стебли кукурузы. Невысокий холмик, усыпанный цветами золотарника и опоясанный золотом зреющей кукурузы, казался волшебным островом в бескрайнем море американского леса. Пожалуй, даже появление самых настоящих эльфов не поразило бы Лэндлесса и Патрицию так, как вид этой крохотной хижины, резвящегося ребенка и звуки звонкого пения женщины.
Из-за ствола дуба беззвучно вышел Монакатока.
— Тьфу, пропасть, — сказал он. — Этот малый сумасшедший, потому-то он до
