Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 118
вчера по роже,
Поскольку истина дороже.
Или:
За окном покойницкой
Брезжит лунный свет.
Ты теперь не школьница,
Ты искусствовед.
Ломосков предпочитает играть на полутонах, и под маской записного острослова и свадебного тамады тенью мелькают неуловимые мстители:
Это было весело и странно,
Элегантно и почти без понта —
Принимая утреннюю ванну,
Я читал какого-то Бальмонта.
Строки, строфы разного размера
Томны, удивительно певучи,
А шампунь был с кондиционером,
Что других шампуней много круче.
Хлопья пены падали на книгу.
Я подумал: да ведь я скучаю.
Радио давало пьесы Грига.
Я надел халат и вышел к чаю.
Есть Дмитрий Лакербай – автор сборника «Кратковечный», стихи в котором блестяще отделаны и искусно сервированы. Их интерьер сочетает в себе игривую помпезность, причудливую замысловатость и интеллектуальный декор, – настоящее барокко:
А ходики стучат.
И капли паучат
по коже прыгают, разбрызгивая лапки…
Кому или чему адресовать упрек, что у этого сборника, вышедшего в середине 1990‐х, не было достойного продолжения, а только «слова, слова, слова…» из портфеля университетского преподавателя и ценителя Бродского, мне неизвестно. Возможно, ответ следует искать в названии. Однако и сквозь «слова, слова, слова…» нет-нет да мерцает, как угли сквозь пепел:
Малыш, я выползаю в дождь глухой,
что целый день колотит и колотит…
День, до умру заполненный трухой,
заботами, что вовсе не заботят.
Унылым гулом лестничный пролет
загуглен так, что каждая ступенька —
еще один упавший небосвод,
забытая в болотах деревенька.
Есть Павел Бастраков. Он родился в городе Шахунье Горьковской области, учился в московском Литературном институте, но не окончил его. Первая (и пока единственная) книга стихов вышла в 1999 году тиражом 100 экземпляров, из которых теперь даже и у автора ни одного не осталось. По слухам, он то ли пекарь, то ли рабочий на заводе. Его стихи с удовольствием опубликовали бы солидные столичные литературные журналы или местные альманахи, но Бастраков, как подводная лодка, скрылся на дно и пеленга не дает.
Я позвонил ему с предложением сделать интервью для журнала, в котором тогда работал, но он отказался.
– А почему вы отказываетесь?
– Я не апостол Павел и даже не Лев Толстой. Граду и миру мне сказать нечего.
– А все-таки почему?
– Думаю, я неинтересен вашему читателю.
Бастраков как джинн, отсидевший в бутылке вторую тысячу лет и уже перехотевший и понимания, и известности, и каких-то там «деяний» или общественно звучащих слов, хотя ему-то как раз и есть что сказать и чем поделиться, но он молчит.
На одном из сохранившихся на видео творческих вечеров (значит, не был он всегда таким завзятым отшельником) Бастраков сказал следующее: «Русские поэты потому и продолжают еще писать в рифму, хотя весь мир уже давно этим не занимается: от бессилия своего, – потому что у нас есть две дополнительные музы: Муза пьянства и Муза осени».
«Жизнь удалась, пока не сделал зла…», «Но я ни в чем тут не разочарован…» – строчки, похожие на краюху черного, и почему-то хочется, чтобы поэт и вправду оказался пекарем, а не всезнайкой-журналистом.
В стихах он формулирует трезвый, почтительный взгляд на вещи и превратности судьбы, но это не отдает у Бастракова приземленностью. Он лишь соблюдает иерархию ценностей: от высокого к низкому, – и выходит стройная картина мира:
О судьбах Родины… На мелочи
Мы не разменивали вечер.
Но – говорить нам было не о чем,
Поскольку говорить нам – нечем:
Его душа давно замерзла,
Моя душа уже сгорела…
На небо высыпались звезды.
Обычное – не наше – дело.
Бастракову важно быть понятым: и собой, и читателем, – важно быть порядочным, цельным, совестливым, любое дело довести до ума. В пику соблазнительным, модернистским клише он любит и поэтизирует прозу жизни и здравый смысл. Горизонт, конечно, манит, но важнее представляются повседневные мужские дела: работа, отдых (ибо отдых тоже дело!), порядок в доме, мир и дружба в семье. Работать, читать, зарабатывать на хлеб насущный, любить жену – так все и складывается, вот и горизонт – чего за ним бегать?
Бастраков сознательно уходит от традиции, гласящей, что Поэт – это Пуп Земли, некая обособленная, экзотическая фигура, возвышающаяся над всеми и в своих апофеозах недоступная пониманию «серого большинства». Бастракову это чуждо, однако, пропагандируя банальные вещи, он это делает далеко не банально:
Это сокола клекот ли? Кредиторов ли праведный ропот?
Отчего-то в стране пропадает желанье работать,
Брать киянку какую, зубило какое, долбило,
И долбить, и киянить, и зубить, чтобы весело было.
Свободная от навязчивой богемной болтовни поэзия Бастракова только кажется консервативной. На самом деле она человечна и поэтому современна ничуть не меньше, чем модный верлибр. Просто Бастраков идет по другой, далекой от европеизированного мейнстрима дороге и мимоходом напоминает, что, кроме Волохонского и Рембо, были еще и другие вершины: Николай Некрасов, Николай Заболоцкий, Георгий Иванов. Так он и пишет, чуждаясь постмодернистских вывертов, проверяя зачарованную правду поэзии правдой жизни – и они совпадают.
Удивительнее всего, что совпадают они и у другого ивановского поэта – Станислава Кузнецова, который выбрал себе принципиально иной жизненный жребий и о себе говорит: «Я с семнадцати лет помираю – никак не помру», а в следующий раз равнодушно признается: «Я давно подох». Это старый пират, декадент поневоле, ивановский Верлен, тунеядец и пьяница. В свои шестьдесят он разбитый и больной. Смотришь на него – живого места в человеке не осталось, а стихи есть. В них он вложил все лучшее, что в нем было:
Эх ты, цветик-семицветик,
Сказочный цветок.
Кто найдет тебя, кто встретит,
Вырвет с корнем кто?
На свою, чужую ль дочку
Израсходует?
Лепесток за лепесточком
Или с ходу все?
Разговор о современной поэзии в Иванове будет неполным, если забыть о Марине Москалевой. Она пишет стихи на самые избитые, казалось бы, «женские» темы: любовь, измена, новая влюбленность, одиночество, глупость, ревность, печаль. Тысячи
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 118
