русскому человеку, такого нигде нету. Как ты полагаешь, в Голландии правление из кого состоит? Из русских, что ли? Нет, братец, русских там ни единого человека нету, а сами они правят — голландцы. В Немеции опять то же. Во Франции, аль бы Гишпании свои французы и гишпанцы в правлении. А у нас что? У нас — немцы. За что же, Вася, за что это? Помилуй! Господь с тобой, говорил капитан ласковым голосом, нагибаясь к племяннику и теребя его за рукав. Со стороны могло показаться, что это обстоятельство зависит совершенно от воли его племянника Васи.
— Тут ничего не поделаешь. А гишпанцы бы... хуже было... глупым голосом отозвался Кудаев, у которого заморское вино всё более шумело в голове. — Никакого средствия не подыщешь тут, дядюшка. Значит, так потрафилось. Возьмут нас гишпанцы — хуже немцев будет...
— А вот послушай-ко, господин преображенец! Скажу я тебе сказку, — выговорил Егунов. — В одном царстве, некоем государстве жил был царь. Ну, вот в этом самом царстве, у этого, значит, царя всякое было неподобие, житья совсем не было. Ложись и помирай! Судьи его, правители совсем народ поедом ели. Кто богат, при сотне вин — прав, кто беден, без единой вины — виноват. И так-то вот было во всём царстве. Всё это, значит, вверх ногами и помещалось. А сам этот царь был добреющей души человек. Глядел он, глядел и, наконец, взял да и плюнул... Что же, братцы мои, ведь эдак нельзя, сказывает он. Надо, говорит, пособить. А как тут пособишь, что поделаешь? Вот долго ли, коротко ли, а надумал он такое колено. Указал указ, сыскать ему, царю, в его царстве самого что ни на есть беднеющего человека, но, значит, не из глупых, а из умных, И вот выискался такой простой офеня, из себя махонький, тощий, плюгавый, ну ледащий, что ль, совсем. Привели его к царю. Царь, было, хотел гнать его, больно плох был человек с виду. Ан вышло не то. Перекинулся с ним царь словами кое о чём, о том, да о сём, слово за слово. Смотрит царь, офеня тот умнейший человек. Ну вот, как сказывается, семи пядей во лбу. Ну, вот и говорит царь: садись ты, братец мой, главным судьёй, правителем, суди и ряди всю мою империю. Будешь ты один рассуждать, а я буду подмахивать: быть по сему! И начал расправу чинить и государством править этот самый офеня. Долго ли, коротко ли, а в эндаком деле, самом главнеющем, в ябеде страшеннеющей и попадись, да кто же, родные мои? Попадись это сам шурин царёв. Он-то самый, выходит, первеющий грабитель и есть, и всё зло от него в земле и идёт. Призвал его новый судья-правитель, офеня то ись наш, рассудил его дело в час места и, даже не почесав за ухом, указал ему голову отсечь. Взяли палачи его, самого это шурина царёва, да голову ему на торговой площади и отсекли. И что же попритчилось, родные мои? Вы как думаете? Наступило в этом царстве великое благополучие, рай земной наступил на земле. Вот что! А почему, как бы вы думали? А потому, что, значит, всякий сильный человек да злодей, видючи, что самого шурина царёва за разные его преступления казнили, рассудил, что его дело дрянь, надо жить хорошо, а то и до него черёд дойдёт. И вот выходит, отсечимши голову одному главнеющему злодею, тот самый офеня всё царство привёл ж райскому состоянию.
Купец кончил свою сказку, а капитан и рядовой сидели и молчали. Уж очень им обоим сказка понравилась, да и умна показалась.
— Да, — вздохнул наконец капитан, — это истинно умно рассуждено. И царь этот умница, да и офеня-то не дурак.
— Да ведь у нас ныне нет такого шурина у младенца императора! — заявил Кудаев, как бы объясняя, что сказка — не пример и не разрешенье дела.
— Вестимо нету, — рассмеялся Егунов. — За то таких шуринов царёвых по всей Руси видимо-невидимо наставлено... Что ни воевода, что ни правитель, что ни заседатель — все шурины царёвы... Ведь его они ставленники!
Беседа рядового и купца у хлебосола-хозяина затянулась до вечера.
Кудаев, понемногу отрезвись, рассказал подробно, как он участвовал в арестовании регента.
— Страшно, я чай, было? — спросил капитан?
— Страсть как страшно, дядюшка, сначала то ись. Когда, мы проходили дворцовые горницы, у меня дух в груди запирало. А как швырнулся я на зов командира, как увидел голенького человечка... Уж он мне почитай будто не Бирон. Ей Богу, не он! Налетел я и его так и подмял под себя. И давай тузить. Как уж мы его отзвонили! И Боже мой! Весь в синяках был от прикладов.
— Удивительно! — восклицал Егунов и вдруг прибавил:
— Вам всё можно. Сила. Вот брали Биронова по указу Миниха фельдмаршала. А указал бы Бирон — вы с ним Миниха так бы отзвонили.
— Как можно! Миних наш полководец... Ёрой!
В сумерки только расстались собеседники, обещаясь снова сойтись у капитана.
XV
Прошло около недели. Товарищи Кудаева ликовали и пили без просыпу. Много было роздано денег в награду за их верноподданническое действо в ночь на 9-е ноября.
Однажды в горницу, где жил Кудаев с тремя другими рядовыми из дворян, быстро вбежал капрал Новоклюев. Он был встревожен, смущён и даже сильно перепуган. К его всегда спокойному, румяному и глупому лицу испуг как-то не шёл.
Рядовые вскочили при его появлении, никогда ещё не видав своего ближайшего начальника в таком диковинном для них виде.
— Кудаев! — воскликнул капрал. — Беда! Тебя требует внизу подъячий немецкий для переговоров.
Кудаев понял известие, но не понял важного значения такого случая, не понимал испуга капрала.
— Так что же? — вымолвил он спокойно.
— Иди скорее.
Кудаев двинулся, но капрал, видя спокойствие рядового, вдруг воскликнул:
— Да что ты, дурак. Аль к ним на службу переходишь? Иль ты по малоумию не смыслишь, что тут за приключение? Ведь это из сыскного отделения иль из тайной канцелярии посланец. Иль ты на кого донос сделал, либо на тебя самого донесли!
Кудаев оторопел и переменился в лице.
— То-то, понял теперь, — воскликнул Новоклюев. — Ну, иди, они люди важные, их ждать заставлять не приходится.
Кудаев сошёл вниз и нашёл маленького приземистого человечка, в коротком кафтане и
