уже не говорю о грубейших нарушениях норм трудового законодательства... — Борис запахнул на груди плащ и встал, начал прохаживаться взад-вперед мимо скамейки, с раздражением заметил: — Любим мы шарахаться в крайности! И нередко срываемся, недоуменно разводим руками: почему не получилось? Сколько уж было разных кампаний! В начале — ажиотаж с шумом и гамом, а в конце — пшик. Потому боюсь, как бы и сегодняшние добрые начинания не превратились в трескучую кампанейщину. Хороший, рачительный хозяин сперва тщательно подготовит почву, все до мелочей выверит, а потом уже начинает засевать ее... Проблем у нас сегодня под самую завязку. И решать их с наскока, волюнтаристски — преступно. Для этого нужны время и силы...
Возле арки остановился милицейский «уазик». Мы с Гуриным подошли к нему. Из машины с трудом выбрался пожилой, с сединой на висках мужчина и с потерянным видом застыл у дверцы.
— Александр Григорьевич? — уточнил я.
— Да, Кормилов Александр Григорьевич, — осевшим голосом ответил мужчина и достал из кармана плаща платок, принялся вытирать покрасневшие глаза с припухшими мешками под ними.
— Вам, Александр Григорьевич, рассказали, что случилось?
— Да, я уже в курсе.
— От вас требуется одно: уговорить сына сдаться, чтобы он не натворил чего-либо похуже уже совершенного им.
— Вас понял. Я готов.
По скрипучим ступенькам деревянной лестницы втроем мы поднялись на второй этаж. В квартире Зеленских по-прежнему стояла пугающая тишина. Может, преступник надеялся отсидеться и при благоприятной возможности попытаться уйти? А если он уже расправился с семьей заложников? Или же просто хочет ввести нас в заблуждение — заставить поверить, что в квартире никого нет? Примитивно, конечно, но, как говорится, надежда — это последнее, что покидает человека...
Когда приблизились к двери, в квартире заплакал ребенок, послышался стук чего-то упавшего на пол, сдавленный голос, и все опять смолкло. Рука подполковника Саватеева нервно сжала рукоятку пистолета, задвигались на своих местах и другие оперативники, кто-то из них кашлянул, на него зашикали.
Кормилов-старший трясущимися руками затолкал в карман платок и надтреснутым голосом спросил:
— Олег, ты слышишь меня?
— Громче, Александр Григорьевич! — подсказал Гурин. — Двери вон войлоком обиты.
— Олег, сынок!.. Не молчи, умоляю тебя!.. — закричал Кормилов. — Мать, когда узнала, упала в обморок, сейчас возле нее врачи... Ты слышишь меня?..
В ответ молчание.
— Олежка, родной мой!.. Выйди, отдай пистолет... Ну, посадят тебя, пусть пять-семь лет дадут, но ты еще молод... А милиционеры живы... Олег!..
Молчание.
— Сынок, не позорь нас с матерью. Ты и так нам немало горя принес... Олег, именем матери заклинаю!..
Кормилов-старший сорвал голос, закашлялся. И тут из-за двери послышался глухой голос:
— Ступай домой, отец. Я сделал выбор. Дум спиро, сперо...
— Что он сказал? — насторожился подполковник Саватеев.
— Пока дышу, надеюсь, — мрачно отозвался Гурин. — Это по латыни. Культурным старается казаться, подлец!..
Гурин тронул за рукав продолжавшего кашлять Кормилова-старшего, сказал:
— Вы свободны, Александр Григорьевич. Идите к машине, вас отвезут домой.
Кормилов ушел. И тут же на площадку поднялся подполковник Козловский. Следом за ним шел высокий, плечистый парень с бакенбардами, в расстегнутой куртке и сбитой на затылок шляпе.
— Виктор Михеенко, его близкий друг, — пояснил нам Козловский.
Но Михеенко Кормилов вообще не стал слушать, заорал:
— За сколько продался, подлый иуда?! П-шел к... — из-за двери послышалась отборная матерщина. И чуть позже: — Слушайте, легавые. Хоть всю родню мою до третьего колена включительно привезите сюда, все равно ничего не добьетесь! А друзей у меня сейчас нет, ссучились они, на лапках перед вами ползают и хвостиками виляют: как бы на их шкуре не отразилась дружба со мною!..
Гурин отодвинул меня, шагнул к двери, четко и раздельно произнес:
— А теперь, Кормилов, внимательно выслушайте меня. Я — прокурор района Гурин. Не усугубляйте свое положение. Сдавайтесь. Выпустите, по крайней мере, семью.
— Нашли дурака, — донеслось из-за двери. — Если я выпущу заложников, вы изрешетите меня или ворветесь в квартиру, когда они будут выходить. Нет, возьмете меня только тогда, когда я перестреляю здесь всех. Буду держаться до конца!
— Глупо, Кормилов! Вы же здравомыслящий человек, отлично понимаете, что за нападение на работников милиции — одно наказание, а вот за то, что совершаете сейчас, совсем иная мера...
— Послушай, прокурор, или как тебя там... Не трать слов, побереги их для дурачков. А я — воробей стреляный, меня на мякине не проведешь.
Гурин вполголоса произнес:
— Пожалуй, он прав: ведем впустую эти переговоры. Надо думать, как вызволить семью. А где Михеенко?
— Он внизу, — кивнул я. — Пошли поговорим с ним.
— Давай, — махнул рукой Борис и начал спускаться по ступенькам. Я последовал за ним. И тут из-за двери послышался голос Кормилова:
— Эй, прокурор! Если выполнишь одно мое требование, будем вести переговоры. Идет?
Гурин вернулся к двери.
— Слушаю вас, Кормилов.
— Бабу можешь сюда доставить?
Ну и наглец! Борис с недоумением оглянулся на нас и опять повернулся к двери.
— Не понял, Кормилов.
— Привезите Марию Сальвончик, я хочу поговорить с нею. А потом будем решать вопросы с вами. Где живет Мария, вы знаете: наверняка уже установили все мои связи.
Я вопросительно посмотрел на Козловского.
— Его любовница, — кивнул тот и тут же тихо спросил: — Что будем делать, Игорь Иванович?
— Посылай за нею машину. У меня появилась одна идея.
Козловский торопливо сбежал по ступенькам, а Гурин, недоуменно пожав плечами, сказал Кормилову:
— Хорошо, ваше условие принимается.
— Жду.
И в квартире опять наступила могильная тишина.
4
Михеенко ждал нас на площадке первого этажа. Он вытащил из кармана куртки пачку импортных сигарет в яркой упаковке, выудил из нее сигарету и чиркнул зажигалкой. Выпустив изо рта струйку дыма, вопросительно поднял на Гурина глаза, буркнул:
— Слушаю вас, товарищ прокурор.
Гурин тоже закурил и попросил:
— Расскажите о своем приятеле Олеге Кормилове.
— А что о нем рассказывать? — пожал плечами Михеенко. — Парень как парень. Типичный представитель нашего потерянного поколения.
— Почему именно — потерянного? — удивился Борис. — Впервые слышу о таком поколении!
Михеенко едко усмехнулся, погладил мундштуком сигареты бакенбарды, ответил:
— Да потому, что мы уже разуверились во всем. В душе за годы тотального безверия, апатии, двуличия не осталось ничего святого. Мы потеряли
