но уж лучше так, чем вовсе с голыми руками.
Знание, что оставляю воинов на милость провидения, угнетало, но я не имела ни сил, ни возможности погрести тела, потому утешилась мыслью что помогу тому, кому сумею, тому, кто ещё жив.
Я не заметила, когда иссяк день: оказывается, так бывает, когда не успеваешь и подумать о себе. Я кипятила и меняла повязки, промывала раны, шептала наговоры, заговаривала и вливала по капле питьё, остервенело отчищала от крови одежду, искала сухое дерево для огня, носила воду, сушила, толкла и резала, запаривала и настаивала… В какой-то миг искушение лечь на земляной пол почти пересилило. Провыл волк, ему ответил другой, и вот их уже целый хор.
Я поплелась к двери, проверить, прочно ли заперт засов, ведь я входила и выходила за день раз под сотню. К тому времени я уже ни в чём не была уверена. Пришла к заключению, что, пусть решительного человека дверь и не остановит, но против волков такой защиты хватит, и вернулась обратно. Сколько-то просто стояла над постелью, не понимая, что должна теперь делать. Явилась вдруг мысль, что Джерарда уже давно не приходилось унимать и поправлять сбившиеся повязки, да и бред его утих какое-то время назад: я не заметила, когда. Прикоснувшись к нему, обнаружила, что он уже не холоден, как камень, и не пышет огнём, и, хоть жар спал ещё не вполне, забытье его стало спокойнее. Рассудив, что от полумёртвой сиделки, которая сама себя едва волочит, пользы Джеду будет немного, легла рядом, поначалу вскидываясь от каждого неровного вздоха, но вскоре исчезли все мысли и чувства, и я медленно и плавно полетела в темноту.
2
Джерард пришёл в себя на третий вечер, когда я вымела из нашего жилища старый сор, перетряхнула свою постель, поставила на огонь похлёбку и развешивала впрок тр`авы. Открыл глаза и позвал меня по имени.
Я ещё не успела понять, кому принадлежит мужской голос, как в руке оказался нож, которым крошила зелень. В следующий миг нож полетел на пол, и я едва не отправилась следом — рыдать от счастья, что больше не одна.
Рыдала я после, когда Джед уже крепко спал — в то первое пробуждение бодрствование продлилось не долго. Рыдала украдкой, накрыв голову платком; не хватало ему, едва очнувшись, видеть, насколько всё было худо.
А тогда я лишь подняла нож, тщательно его обтёрла и убрала от греха. И только после ровно сказала:
— Вовремя ты проснулся, похлёбка как раз подоспела.
Он улыбнулся тогда. И продолжал улыбаться, глядя на меня, когда я, храня сосредоточенное выражение, дула на варево, зачерпывая ложкой, хмурила брови, а на деле всё старалась не разреветься. И даже возражал что-то, мол, не дело, что я нянчусь с ним, как с младенцем; благо, хватило ума не вырывать ложку или наоборот не хватило — сил. И несколько раз сказал: «Спасибо».
И уснул между двумя ложками, а я сидела с остывающей похлёбкой и боялась дышать, только смотрела, и такое безграничное счастье разливалось внутри, что страшно было даже пошевелиться, чтобы не расплескать из себя, как из кувшина, полного этого пьяного эля.
Я не спала полночи. То выходила на порог, охладить голову и грудь, что так жарко полыхали изнутри, то лежала на самом краю, проводя кончиками пальцев в пяди от его лица, такого спокойного теперь. Счастье взбаламутило моё спокойствие глубже, чем до него — страх и горе, потому что те требовали немедленных действий, холодного ума и твёрдых рук. Но я не имела права сдаваться на милость мятежному счастью, пока моя борьба не выиграна вчистую.
Я проснулась от неизведанного прежде, тёплого чувства и улыбнулась впервые за много дней. Чутьё подсказывало, что, если мужчина во сне обнимает женщину, к нему определённо возвращаются силы. И решила не тревожить его ещё какое-то время.
В конце концов, и я это заслужила.
* * *
Я имела не много опыта в выхаживании раненых, если можно так сказать, но Джерард не уставал поражать своей жаждой жизни. Лихорадка отступила, силы прибывали с каждым днём, повязки оставались почти чистыми, а раны, которые я поначалу сочла смертельными, заживали точно по волшебству. Джерард, разумеется, уверял, что волшебство это творимо исключительно мною. Он всё чаще улыбался и всё больше говорил, а я то и дело ловила себя на том, что хожу как блаженная, даже не хожу, а летаю и не чую усталости. Одна только рана на бедре и вызывала беспокойство, и я извела на неё немало отваров и того больше душевных сил.
Джед не жаловался на скудное пропитание, но и без жалоб было ясно, что мужская природа отлична от женской, а уж идущий на поправку молодой мужчина не прокормится одной травой. Я задумалась об этом заранее и, трезво оценив свои невеликие способности, поняла, что остаётся одно, самое лёгкое, как казалось, средство.
Обирая кустарник, я давно заметила порскающих едва ли не под ногами диких кроликов. Проследив за тем, откуда они появляются и куда исчезают, отыскала самое узкое и годное для ловушки место на кроличьей тропе: под корнями вывернувшегося из земли сухого пня. В этом лазу я и оставила петлю из снятой тетивы. В первые дни находила силок пустым, но пеняла не на коварство пушистых зверьков, но исключительно на собственное неумение. Однажды, проверяя ловушку уже больше по привычке, обнаружила среди корней полузадушенного зверька и первое время не знала, рада ли добыче. Я рыдала, когда разделывала и варила этого кролика. Соли не было, но я с лихвой возместила этот недостаток. К мясу я не могла прикоснуться, а Джерарду солгала, что поела, пока он спал. Со вторым было нелегко, но уже не так, хоть я не могла смотреть на еду и в следующий раз. Но необходимость вынуждала, хоть это, конечно, не то что куриный отвар, но, увы, птичьего двора в моём распоряжении не имелось.
Я не заметила, когда свыклась с такой жизнью, просто однажды удивилась случайной мысли, но удивилась не слишком, как бы промежду прочим, только на миг и оставила работу. Того больше — мне нравилась эта жизнь, столь отличная от прежней, где всего было в достатке, и появлялось оно точно по волшебству, где от меня ничто не зависело, никакое решение, и меня всегда закрывала чья-то спина. В этой новой жизни ничто не давалось само по себе, и не поддерживала ничья помощь и защита,
