Пётр Тарасович проработал в сельских школах 36 лет, родил великого поэта и своей стойкостью на суде спас нескольких других учителей.
Впрочем, мясорубку репрессий тогда, к 1939 году, начали тормозить. Тысячи и тысячи недоубитых возвращались домой.
Елизавета Петровна, его дочка, сестра Бориса, проработала в школе 30 лет, Александра Петровна, другая сестра, — 38 лет.
В 1955 году одновременно и независимо друг от друга мать, Таисия Михайловна, и первая жена, Ольга Берггольц, начали хлопотать о пересмотре дела Бориса Корнилова.
В январе 1957 года матери написали: дело пересмотрено, сын не виноват. Но и не жив. А они с Ольгой всё ещё верили, что жив.
Людмила Григорьевна Борнштейн вышла замуж и дочке своей, Ирине, дала новое отчество, по второму мужу. Про настоящего отца не говорила ей до самой своей смерти в 1960 году. Но всё это время Людмила переписывалась с Таисией Михайловной. Та наконец и открыла выросшей и повзрослевшей Ирине, кто её отец. Ирина села в самолёт и полетела в Горький, а оттуда на автобусе — в Семёнов: впервые встретиться с бабушкой…
В 1962 году в Семёнове появилась улица Бориса Корнилова — бывшая Крестьянская. Что ж, раз у «Песни о встречном» были народные слова, то крестьянский род имеет право хоть одного своего сына назвать по имени.
Литературовед Николай Лесючевский не пропал, поднялся ещё выше: побывал редактором журнала «Звезда», главным редактором издательства «Советский писатель», членом правления Союза писателей СССР.
В 1964 году ему в лицо зачитали его доносы — с подачи Лесючевского не только убили Корнилова, но и посадили Заболоцкого. Литературовед хорошо знал своё дело, жил между строк в чужих стихах, кусал, как клещ. Прослушав собственные доносы, он в обморок не упал — только истерично кричал, что так понимал свой долг тогда.
От разрыва совести не умер.
Даже до закладки памятника Борису Корнилову, в 1967 году, дожил — но отчего-то не приехал, а то мог бы явиться бы с цветами, речь произнёс бы, с цитатами, как умел.
Таисия Михайловна живого сына не дождалась, дождалась каменного. Пришла к памятнику, сказала вслух: «Здравствуй, Боря!»
Прожила она 93 года — похоже, и её Боря был рассчитан природой на долгую жизнь. Но судьбой — не рассчитан.
Поэзия была всем его смыслом и наполнением.
Со своего Керженца, в юности, он унёс только звериное чувство рода и леса, которое питало его.
Светлояр — с затонувшим чудо-градом Китежем, к востоку от Семёнова — Корнилов не помнил, Макарьевский монастырь, к западу от Семёнова, — забыл, даже если и слышал о нём, историю старообрядчества — знать не хотел.
Зато напевность и музыкальность его стихов — это безусловно народное, врождённое, неподдельное.
Сколько-нибудь цельного мировоззрения, которое археологически можно было бы восстановить по его строчкам и построениям, у Корнилова не было.
Жил на ощупь, о чём-то догадываясь, чего-то не зная, — но шёл напрямик упрямо и последовательно.
Стремительно учился, хватал на лету — и говорить, что он каким пришёл в поэзию, таким и ушёл, — нелепо: к финалу Корнилов стал великим умельцем, порой нарочно рядящимся в семёновского паренька. Но ловкость его жестов и удивительная самоирония говорят о другом: откуда ни возьмись явился мастер.
Он любил свою эпоху, боялся её, обожал её, ненавидел её — всё разом. Но не предал её.
Нарочитой, игровой маргинальностью своего лирического героя Корнилов будто бы пытался привить великой и беспощадной эпохе человечность: ты огромна, я мал — но это не такое противоречие, эпоха, как ты думаешь, я тебе подпою, слышишь?
Не услышала.
В те дни, когда кто-то предпочитал мимикрировать под цвета времени, кто-то умолкал, а кто-то терял истинное в себе и неумолимо обрастал мёртвой тканью, Корнилов все силы приложил для того, чтобы оставаться настоящим, подлинным, живым.
В конечном итоге поэзия была главным его убеждением. Он выращивал стихи. Жизнь на фоне такого великого дела, как поэзия, казалась неважной, второстепенной, случайной. За стихи его убили. Тоже по дикой, нарочитой, подлой случайности.
Не случайными были только сочинённые им строчки.
Отец мой, я помню из детства, часто напевал:
Пиво горькое на солоде затопило мой покой… Все хорошие, весёлые — один я плохой.
При жизни не спросил у него, откуда эти строчки, а потом не мог разыскать. Всё думал: чьё это?
И однажды нашёл на последних страничках томика Корнилова, в разделе «Не издававшееся».
…Как с отцом ещё раз повстречался…
Доступ на кладбище, где был захоронен Корнилов, полвека держали закрытым, никого к нему не пускали: ничьих голосов он не слышал, только птиц. «Остались на земле люди, нет?» — мог подумать.
Наверное, оттого его тень несколько раз выходила на свет, навещала близких — когда один за другим возникали слухи: наш Боря жив.
Лишь в июле 1989 года можно стало навестить июльского поэта Бориса Корнилова: кладбище открыли. Только где именно лежит прах Бориса Корнилова, неизвестно.
Почитатель поэта, исследователь его жизни Карп Ефимов установил там, на кладбище, крест — быть может, угадал. Человеческая любовь должна угадывать.
В детстве, пацаном, Борис Корнилов ходил к сосне, стоявшей посреди поля, — неподалёку от деревни Жужелка. Мерил руками сосну — получилось десять обхватов. К сосне прохожие прикрепляли иконки: видимо, для кого-то она была как молельня, хоть и без креста. Никто эти иконки не трогал. С годами наплывы коры прятали эти иконки на несколько сантиметров вглубь — рукой не дотянуться.
Можно было сорвать травинку — и пощекотать иконку.
Ещё можно было приблизиться к щёлочке и пытаться рассмотреть там еле различимых… Господа Бога нашего Иисуса… Божью Матерь… Первых русских святомучеников, одного из которых звали…
Звали Борис.
ИЛЛЮСТРАЦИИ
Борис Корнилов с родителями Петром Тарасовичем, Таисией Михайловной и сёстрами (слева) Елизаветой и Александрой. 1925 г.
Ученик Семёновской школы Боря Корнилов
