А потом горы вообще опротивели ему, и он обратил свой взор на равнину, на маленькую уютненькую пустыньку, расположенную между двумя задрипанными речками. Сверху она здорово напоминала писчий лист, но Шамаш стал не писать, а рисовать. Мастерски изобразил фигурки рыбок, птичек, гадов, всякую геометрическую фигню. Хотел было изобразить еще красу девицу, на полпустыни, с грудями и мандой, но не успел, кончились заряды. Так что пришлось ему заканчивать полет, а утром мучиться от жуткого похмелья, воспоминаний ночи и угрызений совести – господи, это надо же было такую херню нарисовать[139].
– Приземляйся, где нравится, Левитан ты наш, – добро улыбнулся Тот, – таланты у нас в почете. А, вот и Нинурта идет.
– Нинурта? – удивился Шамаш. – Так он же на дух не выносит вегетарианства! Значит, ты и его, голубчика, запряг в это свое мероприятие? Не одни, значит, мы с Гибилом дебилы?
– Не одни, не одни, – успокоил его Тот. – Еще Рама подтянется со своими посвященными. Закончить надо все за ночь, к утру. Ибо промедление вредно, преступно и смерти подобно. Потом, если что не так, потомки нам не простят.
– Здравия желаю, – браво подошел Нинурта, весь, как это и положено зиц-маршалу, в блеске парадного мундира. – Еще не садились?
У него, как и у всех, была своя маленькая слабость – патологическая тяга к украшательству. Лампасы на его штанах были шириной в ладонь, сами галифе напоминали юбки, а супергенеральские рога на каско-капюшоне, казалось, доставали до небес. В целом он всегда производил впечатление ряженого, ненастоящего, сбежавшего с какого-то маскарада. Однако это нисколько не соответствовало истине – на глав-зиц-обер-маршала Нинурту можно было смело положиться. Свое гордое, дарованное еще Аном прозвище[140]он нес по жизни с достоинством, не склоняя головы. Пусть даже и украшенной умопомрачительными рогами.
– Без тебя кусок в горло не лезет, – небрежно поручкался с ним Шамаш, сам имевший звание генералиссимуса, нарочито весело подмигнул и пошел контактировать с гостями. – Привет, Соколик ты наш[141], здравствуй, Буренка, Анту Кащеевне наше почтение.
Ему было глубоко начхать, что Нинурта маршал, голимый Пабилсак и весь из себя – он помнил его еще Подорликом, которого гонял, как петуха. К тому же поскромнее надо быть, поскромнее, ведь если трезво глянуть в корень, под богом ходим все…
Между тем наконец-то пожаловал Наннар, покаялся, извинился, повилял хвостом, и пиршество вступило в свои законные права – с вареным, маринованным, с томленым, с запечным, со всем благословенным от Земли Богов Кемет. Само собой безалкогольным, вегетарианским и несоленым. После напоминающего амброзию маседуана из латука и восхитительно подрагивающего, словно ягодицы Хатхор, шафранового желе в зал, по обыкновению, вошли двое жрецов. Они несли саркофаг с мумией бэу, были объяты скорбью и нараспев повторяли, глядя в глаза пирующих:
– Веселитесь, вкушайте, предавайтесь утехам, ибо скоро и вы будете лежать в гробу. Не шевелясь. Вот так. Без глаз, без мозга, без печени, завернутые в пелену бинтов. Похожие на эту мумию[142].
Зрелище было не особо радостным, песня на редкость заунывной, однако и вкушающие привычными – аппетит никто не потерял. Так что застолье потекло себе дальше, бурно, с экспрессией, но в вегетарианских берегах – с благоуханием злаков, вкусом чеснока, откровениями Анту о том, что после полбы у нее кал какой-то желтый. Цветом очень напоминающий песочек на нильском берегу недалеко от Первого Порога.
Полдник уже вступил в свой сладкий эндшпиль, когда прибыл Рама – как всегда огромный и, как водится, бородатый, воин, философ и мудрец с искренней душой ребенка.
– О, Великий! – низко склонился он перед Тотом. – Я и двадцать восемь моих учеников готовы умереть по твоему слову. Повелевай!
– Вот я и говорю, желтое и прежелтое, как песочек у Первого Порога, – сразу перестала жевать Анту, встала и начала прощаться. – Ну, спасибо вам, хозяева, за все. За хлеб, за соль, за ласку, за смазку. Пойду. Побегу. А то корова у меня недоена, не гуляна, не теляна. Не корова – зверь.
И кто это сказал, что у нее не все дома?
Следом за Анту свинтила Нинти, отчалил слабоватый в коленках, эстетствующий Наннар. Остались все свои, мужики – Тот, Нинурта, Гибил и Рама с камикадзе. Все гуманоиды крученые, верченые, дроченые, не боящиеся ни крови, ни смерти.
– Итак, для тех, кто не в курсе, – начал Тот. – Во избежание домыслов и ненужных вопросов всю операцию следует завершить до утра. Чтобы без лишних глаз, чтобы все шито-крыто. Так что надо упереться рогом.
– А может, мы порем горячку? – мрачно осведомился Нинурта. – Лезем напролом? Ломаем дрова? Бьемся головой в ворота? Может, лучше оставить для потомков? Благодарных? А то ведь не простят…
– Оставим, так потомков может и не быть. А уж благодарных-то и тем паче, – с горечью усмехнулся Тот. – Спички, как известно, детям не игрушка, а нынешние хомо сапиенсы и есть дети, драчливые, заносчивые, не знающие, что к чему. Им еще взрослеть и взрослеть. Если не доглядишь, сожгут всю планету. Нет, в нормальном обществе уровень знаний должен соответствовать этическому уровню – лишь тогда будет стабильность, гармония и прогресс. Думаешь, почему мы не строим раданиевые РЭС? Не используем гравитацию? Плюем на термояд? И вооружаем своих воинов луками и кхопишами[143]? А потому, что дикари-с. Впрочем, дикари не только они. Красноглаз, вон, с Мочегоном там такое учудили на Инде[144]. Мы с Рамой знаем дверь, ведущую к могуществу ассуров, но только тем и занимаемся, что прячем ключ от этой двери. Не дай бог, если кто в нее войдет, по крайней мере сейчас. Ни один вид на планете не уничтожает себе подобных с такой жестокостью, как наш…
– Дядюшка, а как же тогда гиппопотамы? – с улыбочкой поддержал общение Гибил. – Самцы их во время гона бьются насмерть, без пощады, с поразительной жестокостью. Нил становится красным от крови…
– Ты еще вспомни про дерьмо, которое они мечут[145], – с юмором заметил Тот, кивнул и уже серьезно глянул на присутствующих. – Ну что, поехали?
