Хотя две газовые сирены американской компании B&N Co., полученные Стивеном МакГроу из Тегерана всего десять дней назад, лежали еще разобранные на складе в деревянных ящиках с заводской маркировкой, Стивен успел их собрать до появления в небе немецкой эскадры. И ровно в 01:00 ночи, когда рев бомбардировщиков уже не оставил сомнений в налете, а первая осветительная бомба его подтвердила, эти две сирены завыли, да так, что их оглушительный вой стал срывать с коек американских летчиков не только в палаточном городке, но и на Лавчанских Прудах в гостеприимных хатах их полтавских подруг.
Включив эти сирены, Стивен в нерешительности остановился. Рядом со складами запчастей огненный ад бомбежки все нарастал и усиливался. Сотрясая землю, ухали, разрываясь, пятидесятикилограммовые фугасные бомбы. Выбрасывая языки пламени, жуткими кострами горели не только самолеты, оглушительно лопались, взрывались и горели огромные цистерны авиационного горючего. Вихри огня, смешанные с тоннами горелой земли и ошметками металла, носились над аэродромом. С надсадным воем пикировали «хейнкели» и «юнкерсы», трассирующие пулеметные очереди чертили темное небо.
Бежать через этот ад в бомбоубежище опасно, но и находиться рядом с воющими сиренами невыносимо. А с другой стороны, все руководство авиабазы наверняка уже там, в бомбоубежище при штабе АБОН, и с ними Мария, которая, конечно, с ума сходит от беспокойства за него, и как бы она не сорвалась оттуда искать его, эти русские женщины способны на все…
В паузе между разрывами бомб Стивен побежал от склада авиатехники к бомбоубежищу у здания штаба…
А там, в бомбоубежище, мощные взрывы авиабомб отдавались пульсирующим гулом, и, как правильно предполагал Стивен, Мария в ужасе и за Стивена, и за свою дочь буквально рвалась наружу. Но генерал Перминов и полковники Щепанков, Ковалев и Уфимцев живой стеной стояли у выхода из бомбоубежища и не выпускали из него никого.
19
Даже если в центре Полтавы, в семи километрах от аэродрома, снова, как в июне 1941-го и в сентябре 1943-го, от бомбежки сотрясались дома и хаты и стекла вылетали из окон, то что же было в трех километрах от авиабазы, в хатах-мазанках у Лавчанских Прудов? Охала истерзанная полтавская земля. Испуганно трепетали ее знаменитые вишневые и яблоневые сады. Визжали свиньи, ревели коровы, скулили собаки. Над северным Лавчанским Прудом трещины пошли по стенам хат и стекла вылетели из окна хаты Журко, обращенного к северу, в сторону аэродрома. Стоя на камышовой крыше хаты, Ричард в ужасе смотрел, как на соседнем аэродроме горят самолеты и взрываются бензохранилища.
— Let me go! Let me go! — твердил он Оксане, держащей его в обхват. — I need to go!
— Нет «go»! Нэ трэба «go»… — плача, не выпускала она его.
— Where are your fighters? Где ваши истребители?..
Как опытный летчик, Ричард видел, что немцы беспрепятственно уничтожат все «летающие крепости»…
Тут очередная фугасная бомба угодила точно по складу боеприпасов. И серия мощных взрывов сотрясла всю Полтаву, а взрывная волна сбросила Ричарда и Оксану на землю вместе с частью камышовой крыши. И такой же полет совершили соседские пацаны со своих камышовых крыш и яблоневых деревьев.
Правда, падать им было невысоко — все полтавские хаты-мазанки высотой лишь два метра…
20
Судя по рапортам немецких подполковников Поркрандта и Антрупа, на полтавский аэродром было сброшено 34 708 бомб и мин общим весом сто тонн. Утром многие самолеты еще дымились, большинство B-17 сгорело, расплавившись и развалившись пополам. Тысячи противопехотных мин-ловушек покрывали летное поле, чтобы взорваться при малейшем касании — даже при звуке шагов. Но советские саперы, рискуя жизнью, героически ринулись разминировать аэродром. Американцы потрясенно наблюдали, как русские саперы голыми руками поднимали с земли эти мины, швыряли их как можно дальше от себя и тут же падали лицом в землю. Как заметил один из летчиков, «очень впечатляющее зрелище, но не очень-то щадящее человеческие жизни».
Семен Школьников: «Наконец, перед рассветом все стихло. Потрескивали пылающие самолеты, вокруг стлался дым. Едва стало светать, мы с Борисом схватили аппараты и начали снимать.
По всему аэродрому зияли воронки. От большинства “крепостей” остались всего лишь остовы. От сильной температуры фантастически деформировались пропеллеры, резина колес напрочь сгорела, и самолеты стояли, накренившись в замысловатых позах. Одну “крепость” я сразу опознал. Этот самолет стоял с краю, и сгорела у него только хвостовая часть. А опознал я его по рисунку на фюзеляже — томная девица с обнаженным бюстом, хотя и сильно закопченным. Именно на этой “крепости” я вчера летел. На окраинах аэродрома пожарные активно тушили то, что еще можно было спасти, зенитчики чистили орудия. Но что поразило — мы не увидели на летном поле ни одного “виллиса” (еще вчера их было тут добрых два десятка) и ни одного американца.
Говорили, что таких потерь, как на этом аэродроме под Полтавой, американцы еще не знали. Помимо сгоревших самолетов американцы потеряли двух офицеров, еще 15 человек было ранено. Наши потеряли 30 человек убитыми и 80 ранеными. Практически все эти потери мы понесли не во время собственно налета, а после него — во время очистки аэродрома от неразорвавшихся немецких бомб и бомб-ловушек.
Когда солнце поднялось уже довольно высоко, мы с Борисом встретили пилота, с которым я летал. Он, как и другие американские летчики, только что приехал на аэродром. Увидев нас живыми, Джимми обрадовался.
— Где ты был ночью? — спросили мы.
— Мы на “виллисах” сразу смотались. Издалека смотрели на это светопреставление. Немцы наш палаточный лагерь не бомбили, но мы были уверены, что все оставшиеся на аэродроме погибли. А вы живы! — Он расхохотался и стал нас обнимать.
— Самолеты жалко, — огорчились мы.
— Ничего, — сказал он, улыбаясь. — Из Штатов скоро пришлют новые, а мы пока отдохнем.
За несколько дней знакомства с человеком о нем можно узнать очень многое, а на войне — тем более. Мы видели американцев в воздухе — серьезных и сосредоточенных, видели их на земле — веселых, общительных, жизнерадостных. Они нравились нам, а мы им.
