Джесс сказал:
– Большинство тех, кто это сделал, называют себя христианами, но они судят ее, не обращаются с ней так, как хотели бы, чтобы обращались с ними, и не любят ее.
– Наверное, она что-то натворила?
– Пыталась колдовать.
– Видишь? Вот и причина.
– Да, но вместо того, чтобы действовать в страхе, Ватенде следовало бы спросить, зачем она это сделала. И тогда он узнал бы, что она родилась в Мбее и хотела причинить зло миссии и гостям миссии, но не жителям деревни. Он узнал бы, что разработки «Амер-кан» могут уничтожить почвенные воды деревни. И даже если бы она была их врагом, ее следует любить.
Девушка позвала:
– Мими хайя йю чу.
– Что она говорит?
– Ей нужно в туалет.
Трое, стоявшие на страже, посмотрели на нее и отвернулись. Она стала всхлипывать, и моча расплылась по земле под нею. Она с мольбой возвысила голос:
– Бисмил-ляяхи ррахмаани ррахиим,
Аль-хамду лил-ляяхи раббиль-‘аалямиин.
Ар-рахмаани ррахиим.
Мяялики яумид-диин.
Ийяякя на’буду ва ийяякя наста’иин.
Ихдина ссырааталь-мустакыим.
Сыраатол-лязийна ан’амта «аляйхим, гайриль-магдууби
«аляйхим ва ляд-дооллиин.
Амин [113].
– Я никогда ничего подобного не видела! – прошептала я Джессу.
– Нет, видела.
– Конечно, не видела, Джесс. Я бы помнила.
– Ты не помнишь Голгофу, мать моя?
Мое сердце пропустило удар, нет – несколько. Я задрожала, и Джесс, должно быть, почувствовал это, потому что обнял меня. Видела ли я его разорванную плоть, видела ли, как он умер на кресте?
Я прислушалась к девушке. Теперь она снова и снова повторяла:
– Субханаллах, субханаллах. – И Джесс объяснил мне, что это означает «преславен Аллах» – способ выразить раскаяние в своей ошибке или ошибке другого человека.
Девушка говорила так же искренне, как и любой христианин.
– Джесс, она попадет в ад, потому что не верит в Библию?
– Конечно нет, – ответил он. – Она читает Аль-Фатиху, священную молитву мусульман. Точно так же, как все дороги ведут к богу, все молитвы возносятся к богу и на них приходит ответ, даже если мы не сразу понимаем его.
Ответ на молитву Аджии явился в облике мужчины, который шел по дорожке участка. Это он принес в деревню Ариэль, когда ее ужалила змея, – Ахмед, если я правильно запомнила имя. Он ринулся к клетке, и мужчины встали, чтобы перехватить его, но Ахмед добрался до клетки, сел и просунул руку через бамбуковую решетку, давая понять, что им придется оттаскивать его силой.
– Уходи! – приказала Ахмеду старая женщина, но тот не послушался.
Трое стражей посовещались, и женщина сказала:
– Попытайся ее освободить – и пожалеешь.
Ахмед свирепо посмотрел на тюремщиков Аджии, а те так же свирепо уставились на него. Когда все трое снова сели, Ахмед начал что-то шептать Аджии. Я не могла разобрать слова, но его голос был утешающим, успокаивающим, ободряющим. Было ясно, что он ее любит.
– Мы не можем просто смотреть, как кого-то убивают вот так!
– Ты уже видела убийства раньше, мама. Дважды.
Я закрыла глаза, вспомнив концерт, на который взяла Джесса в Милане, когда ему было десять, всего за несколько недель до того, как убитый горем сосед забросал его камнями. Мы отправились в Ла Скалу на «Страсти по Матфею» Баха. Наблюдая за Ахмедом и девушкой, я мысленно услышала музыку, изумительную музыку, кружащуюся в небе над Удугу, услышала флейты, орган, гобои и фаготы, виолончели и скрипки. Я услышала два хора, услышала сопрано, в унисон швыряющие в небо печаль, услышала всхлипывание басов и плач альтов: «О невинный агнец божий, убитый на кресте!»
Была ли я на Голгофе? Во второй раз с Джессом – была наверняка. Дважды Джесс сходил в землю. Дважды его убивали. Случится ли это снова? Не буду ли я снова смотреть, как он умирает?
Ахмед, сидя у клетки, начал копать землю, потом протянул руку в клетку, снова начал копать и опять протянул в клетку руку, покрытую влажной землей. Сняв рубашку, он просунул ее через бамбуковую решетку и укрыл ею Аджию. И снова выкопал чистую землю, но на этот раз прижал к ней ладони, а потом провел ими по лбу. Левой рукой вытер тыльную ладонь правой, а после – наоборот.
– Ты знаешь, что он делает? – спросила я Джесса.
– Совершает таяммум – очищение без воды.
– Но зачем?
– Готовится к молитве.
И верно, Ахмед начал делать движения, которые я видела по телевизору у молящихся арабов в мечетях.
– Мне жаль это говорить, но у него очень странный способ молиться.
Джесс обнял меня.
– Все молитвы угодны богу. Ахмед отверг насилие джихада ради истинного внутреннего джихада.
Ахмед закончил молиться и потянулся к Аджии. Она взяла его за руку. Некоторое время они шептались. Потом ее голос раздался в ночи: она смело пела какую-то песню, которую я никогда не слыхала.
– Что она поет? – спросила я.
– Это называется таараб. В песне говорится: «Как я томлюсь по милым словам, которыми мы обменивались раньше, по делам, которые мы раньше делили и которые я не осмеливаюсь упоминать, по великому потрясению, которое я прежде никогда не испытывала».
Ахмед что-то ей прошептал. Песня стала другой, и Джесс перевел:
– «Мне безразлично, что меня обвиняют за любовь к тебе, что бы ни случилось, ты – выбор моего сердца. Я заклеймена злыми обвинениями, но мне это безразлично…»
Ее голос оборвался, перейдя в тихие всхлипывания.
– Мы можем поспать, – сказал Джесс. – Нынче ночью ничего больше не произойдет.
Он ошибался. Здесь происходила любовь.
– Ты можешь сказать, чем все закончится? – спросила я, когда мы двинулись обратно к владениям Бабу.
И снова Джесс улыбнулся улыбкой, означавшей: «Ты сама знаешь ответ».
– Да, могу. Каждый пожнет то, что посеял, как эта девушка.
