— Аминь. Дот?
— Что, Джем?
— Давай поженимся.
— Сумасшедшие не женятся.
— Значит, мы больше не будем сумасшедшими, потому что поженимся.
— Ты ведь меня не знаешь, Джем. Я не всегда могу отвечать за себя. Через месяц я вновь окажусь или здесь, или в Тайберне[52]с веревкой на шее.
— Я помогу тебе.
— Это ты-то, который и себе едва ли поможет.
— Дот!
— Тише, Джем! Лучше займись вот этим.
Она откупоривает бутылку из непрозрачного зеленого стекла. Он берет и злобно глотает. Это не вино. Захлебнувшись, он выплевывает то, что не успел проглотить. Внутри разливается тепло.
— Бренди?
Дот отбирает бутылку. Джеймс следит за глотательными движениями ее горла. Раньше он никогда не понимал, зачем люди так пьют. Безобразная и непонятная привычка чуждого ему мира. Он так никогда не делал, в этом не было нужды. Теперь же, когда она снова передает ему бутылку, он с жадностью ждет своей доли. Бутылка пуста, они лежат обнявшись на куче рубашек, и дыхание их горячим облаком стоит над головами. Свеча, пожирая себя самое, горит все слабее, пламя трепещет и рвется в воздушных струях, по комнате скачут тени. Они дремлют, пробуждаются, снова засыпают. Джеймс слышит грохот экипажей, отдаленные звуки собачьей драки; слышит шаги по коридору. Он неуклюже высвобождается из объятий Дот. Его движения упорны, но замедленны, как у человека, раздевающегося под водой. Он хочет задуть свечу, чтоб их не выдал свет. Но до свечи не так-то легко добраться. Он дотрагивается до язычка пламени, обжигается, свеча гаснет, и лишь на кончике фитиля остается красное пятнышко.
— Что там такое, Джеймс? — спрашивает Дот.
При этих словах открывается дверь. Сначала не разобрать, кто там. Человек с лампой, два человека с лампами, может, больше. Наконец в комнате появляется О’Коннор. Блеск и звон цепей.
Бренди смягчило боль, да и сам О’Коннор, по правде сказать, был слишком пьян, слишком расслаблен, чтобы избить их как следует. Несколько пинков, дюжина ударов палкой, отвратительных, но вполне сносных. Джеймс учится выживать, терпеть боль, открывает в себе зачатки мужества. Его учитель — любовь.
Он лижет пальцы, наклоняется и тихонько поглаживает стертую кожу на ногах под кандалами. Цепи, оковы. «Железные подвязки» — так их называли во флоте.
Благодарение Господу, на него не надели смирительную рубашку, не заковали руки. Дот тащили довольно тихо. С обеих сторон шли санитары, а захмелевшая Дот сонно оглядывалась, улыбаясь. Она ничего не говорила. Но Джеймс слышал, что она смеялась, когда ее волокли в женский флигель.
Джеймс рисует в своем воображении Дот: она сидит в камере, тоже закованная в кандалы, ей жарко, но она думает о нем, точно так же, как и он о ней. От жары не уснуть, и Джеймс увлеченно строит планы на будущее.
Смотрит на то, какими стали его руки. А вдруг когда-нибудь ему удастся вновь обрести свое искусство, свой дар? Не могло же все исчезнуть бесследно. Почему бы не стать костоправом в главном городе какого-нибудь графства? На севере или далеко на западе. Подальше отсюда и подальше от всякого тщеславия. Латать фермеров, отворять кровь местному сквайру. Понадобятся всего лишь лошадь да терпение для разъездов по графству. Он мог бы сам делать пилюли, как учил его когда-то мистер Вайни, Дот продавала бы яйца и всякую всячину, они ездили бы вместе в церковь в маленькой повозке и жили бы как Адам, который никому не враг.
Эти фантазии греют его, словно бренди. Он закапывается в грязную солому, кладет ноги так, чтобы было не слишком больно, и лежит, переживая долгую ночь и обдумывая подробности своего будущего счастья. Ближе к рассвету он встает и бредет к окну. Справа, над Бишопсгейт-стрит, над Аллеей Полумесяца и Лондонским работным домом, по небу расходятся жемчужные прожилки. Он ждет, прислушиваясь к колоколу голландской церкви, крику птиц, сперва нескольких, что летят далеко друг от друга, крику какому-то нерешительному, словно птицы боятся, что рассвет их обманывает, а может, пребывают в страхе перед великой тишиной простирающегося под ними Лондона. Потом сотни птиц начинают кричать все разом, порождая сложнейшее многоголосие, и воздух дрожит от их гомона. Ему вдруг кажется, что он никогда раньше не слышал птиц, никогда не видел рассвет. Никогда так раньше не плакал. Мир хорош. Это восхитительно.
11
Постепенно правда выходит наружу. Шушуканьем, слухами. Сокровенностью лжи. Как ее увели в камеру, как она дралась. Как ее скрутили и заковали в цепи — и руки, и ноги, — потом надели стальной ошейник, прикреплявшийся цепью к кольцу в стене камеры. Как ее бросили там, а она плевала им вслед, проклиная их и призывая ад в свидетели.
Утром обнаружили, что она сидит, прислонившись к стене и вытянув вперед ноги. Ее шея, зажатая ошейником, свернута набок, глаза полуоткрыты, сквозь зубы торчит язык. С нее снимают цепи, при первом же прикосновении к холодному телу понимая, что она мертва. Одна женщина видит из галереи, как Дот поднимают и кладут на соломенную постель, и прежде, чем до женщины успевают добраться и заставить замолчать, она своим криком разносит ужасную весть. Крик этот, подхваченный другими обитателями больницы, проникает сквозь закрытые на засов двери и железные решетки. Санитары, боясь за свою жизнь, покидают флигель, но через полчаса человек десять возвращаются с веревками и дубинками. Впереди процессии шагает небритый врач. Обследовав тело, он объявляет причину смерти: апоплексический удар, что частенько случается с сумасшедшими. Чего еще можно было ожидать от такого буйного создания, как Дороти Флайер. Врач велит держать камеры на запоре. Завтра, как можно скорее, они ее похоронят. Он уже собирается уходить, когда узнает, что какой-то сумасшедший в мужском флигеле убивает О’Коннора.
О’Коннор сидит на ступеньках лестницы. Он не может говорить, ибо у него сломана челюсть. Шея и плечо перепачканы кровью. Мочка левого уха откушена. Он показывает ее — кусочек человеческого мяса лежит на ладони. Потом он тычет пальцем в сторону камеры Джеймса Дайера. Джеймс лежит на полу камеры, судя по виду, спокойно. Спрашивает врача, правда ли это. Поначалу врач не отвечает, но, напротив, сам задает вопросы, а именно: зачем он набросился на О’Коннора? Кем была для него Дороти Флайер? Наконец, решив, по-видимому, закончить этот разговор и пойти к себе вкусить привычных утренних удовольствий, признает, что это правда. У нее случился мозговой спазм. Она умерла. Затем с раздражением вновь повторяет это слово.
— Умерла! — кричит он.
При этом втором «умерла» врач наблюдает любопытную перемену, происходящую с пациентом, словно у того внутри вдребезги разбился стеклянный стержень. Он слышит негромкий, но долгий выдох, затем следует полная неподвижность, и вдруг лицевые мышцы Дайера сводит спазм, какой бывает при некоторых видах отравления. Не следует ли надеть цепи на руки больному, спрашивает Вагнер. Врач качает головой и уходит со словами:
