Дверь ему открыла Полина. В халатике поверх ночной рубашки, она, щурясь, вглядывалась в темноту. Ахнула:
— Ты?! — замерла на мгновение. — Заходи…
Двигаясь неуклюже, боком, Васка прошел в комнату, обернулся. В глазах следовавшей за ним женщины стояла тревога:
— Что с тобой? Ты болен?..
Мерцалов не ответил, его губы кривила неуверенная, застенчивая улыбка:
— Прости меня, Поля, я виноват!..
Она его не слушала:
— Да что с тобой, что? Погляди в зеркало, от тебя половина осталась! Где ты пропадал?
Васка пожал плечами:
— Лежал… немного простудился…
— Немного… — передразнила его Полина, — исхудал-то как!
— Знаешь, — продолжал Васка, — я за это время многое передумал и, мне кажется, кое-что понял…
Словно испугавшись навлечь на себя неудовольствие, Мерцалов замолчал, опустился на табурет. В глазах Полины стояли слезы.
— Поседел, оброс, щеки вон совсем ввалились… — женщина подошла, стянула с него за рукава пиджак. — Горе ты мое луковое, наказание Господне! К врачу ходил?..
Васка тихо улыбался:
— Я теперь здоров, Поленька, совсем здоров…
— До чего себя довел! — приговаривала Полина, не зная, что делать с пиджаком. Повесила его в шкаф. — Ты хоть ел сегодня? Я, как Ваську к крестной отослала, два раза на высокий берег бегала, только смотрю: в доме ни огонька. Ну и решила, обидела я тебя, в Москву уехал… — Она достала из ящика полотенце. — Иди помойся. Баню сегодня топила, вода еще теплая, а я котлеты пожарю. Ты ведь будешь котлеты? — протянула полотенце Васке. — В гляделки собрался играть?..
Мерцалов смотрел на женщину, как будто хотел запомнить ее такой, в халатике, с еще влажными волосами. Полина улыбнулась, поправила на груди рубашку:
— Я ведь правда не знала, что ты болен, откуда мне было знать! Побрился бы, видеть тебя с седой бороденкой не могу!
Мерцалов поднялся на ноги и, сжимая в руке полотенце, направился к двери, но, не доходя до нее, обернулся:
— Я в забытье был, Поленька, в лихорадке, мысли меня сильно мучили. А сегодня понял: все, не умру. Мне о многом надо тебе рассказать…
Полина лишь махнула на него рукой, погнала из комнаты:
— Иди уж, мыслитель! А захочешь пожарче, там в предбаннике поленница…
Часом позже Мерцалов сидел за столом и, несмотря на позднее время, с аппетитом уплетал скворчащие на сковороде котлеты. От выпитой рюмки водки — с легким паром! — Васка раскраснелся, взгляд его утратил былую напряженность, глаза влажно блестели. Поля присела напротив, смотрела, подперев кулачком щеку, как он ест. Свою рюмку выпила наполовину.
— Знаешь, — говорила она, вглядываясь в лицо Васки, — мне кажется, у тебя это пройдет. Ведь не психическое же, правда? И кризис, сам говоришь, миновал, так что Бог не без милости, глядишь, все и устроится. Я нашего фельдшера спрашивала, он сказал, такое с мужиками случается. Полжизни, считай, прожито, а душа не на месте, вот и хочется чего-то запредельного. Водочки, говорит, надо попить, а там пройдет несколько годочков, и поневоле смиришься, деваться-то все равно некуда. У нас с тобой, — мягко улыбалась Поленька, — все будет хорошо, главное научиться радоваться жизни такой, какая она есть. Вечерами станем ходить слушать птиц, смотреть за Волгу на закаты. По телевизору сказали, очень нервы успокаивает. А иной раз сядем так вот ладком и сердечно поговорим…
Под утро поднявшийся было ветер стих, и городок накрыл летний ливень. Струи его с грохотом били по крыше, водопадом низвергались в переполнившуюся бочку. «Такой дождь долго не бывает, — думал в полусне Васка, — зато утро будет светлое, умытое…»
Поленька прижималась к нему всем телом, шептала еле слышно:
— Да спи ты, ирод, всю меня щетиной исколол…
— А хочешь, — так же тихо отвечал ей Васка, — я расскажу тебе свой давешний сон? Хочешь? Нет, правда, ты послушай! Может быть, это самое важное, что было у меня в жизни…
Поленька недовольно завозилась, приподнявшись на подушке, подложила под щеку сложенные вместе ладони.
— Ты только не пугайся, ладно, — начал Васка. — Я в забытьи был, как вдруг очнулся и слышу в кромешной черноте голоса. Ясно так, будто они где-то рядом. Говорили двое, и, что необъяснимо, мне в точности было известно, кто они. Помнишь, я рассказывал тебе про Денницу, падшего ангела? Вторым был седой с иконописным лицом старик… Да нет, сказал же: темно, хоть глаз коли! Я его раньше где-то видел, а где и когда, припомнить не могу. Посреди полнейшей, какой-то звенящей тишины апостол и говорит…
— Апостол! — ахнула Поленька, — неужто тот самый, из двенадцати?
— Он, — подтвердил Васка, — слушай лучше! «Ты лжешь, — говорит апостол, — ложь — твоя сущность и твое оружие.
А тот, который был Денницей, ему с издевкой отвечает:
— Один ли я, святой отец?.. Весь мир лжет, потому и существует! Правда жестока, а ложь добра, она мешает человеку увидеть себя в ярком свете. Нет под луной ни черного, ни белого, как нет в чистом виде добра и зла, а лишь игра полутеней, в которой каждый видит то, что ему хочется. Так уж, не взыщи, устроен этот мир. Всякое деяние можно превознести, а можно осудить, было бы на то желание. В мельтешении неопределенностей заключена прелесть жизни, так стоит ли обвинять меня во лжи?..
Апостол молчал. И вновь в полной темноте я услышал только что звучавший глумливый голос:
— Не могу поверить, святой отец, чтобы ты никогда не размышлял о том, каким скучным и тоскливым стал бы мир, не будь в нем зла!.. Не представлял себе, во что превратилось бы искусство и кому оно, такое благостное, было бы нужно!.. Не думал, что с исчезновением зла ушел бы в небытие и юмор, а ведь он помогает людям выжить!..
Похоже было, что слова эти заставили старика улыбнуться:
— Мы давно уже ведем с тобой этот спор, и каждый раз ты пытаешься доказать, что своим падением оказал Господу услугу! Только сделай одолжение, не ври, что Он, Всемогущий, просил тебя об этом…
— А что, если я угадал желание Создателя?.. — поинтересовался с издевкой тот, кто когда-то был Денницей. — Одно то уже похвально, что, пав, я увлек за собой тех, кто рано или поздно все равно Его бы предал. Загубив свою ангельскую душу, я стал символом мирового зла, сделал его из абстрактного конкретным. У людей появилась возможность валить на меня свои грехи и меня же проклинать, опять же у них есть с кем бороться. Разве это не подвиг? Разве, подарив злу свое имя, я не подыграл Светлым силам? Человек слаб, ему нужны символы!»
В струившемся из окна бледном свете раннего утра женщина смотрела на Васку с нескрываемым испугом. Высвободившись из его рук, приподнялась на локте и закрыла рот Мерцалова теплой ладошкой:
— Ничего больше не говори, мне страшно!
