– Представляю, как оскорбится августейший Пойнтон, – лениво заметил он, – когда ему придется приветствовать в своих владениях бывшую содержанку и детей покойного хозяина. Дворецкие славятся своим пристрастием к строгим правилам этикета.
– Но он все стерпит, потому что прекрасно относится к Уинифред, – слабо улыбнулась Розлин. – Как и все ее слуги, потому что она прекрасно с ними обращается. Уинифред сама родилась в простой семье и понимает, что уважением и справедливостью можно легко заслужить их преданность.
– В отличие от моей матери, – сухо бросил Дру, – которая не считает слуг людьми.
Оба снова замолчали. Но на этот раз не выдержала Розлин:
– Не сомневаюсь, что герцогиня обрадовалась, узнав о разрыве помолвки.
Чувствуя, как сжимается сердце, Дру резко вскинул голову:
– Я ничего ей не говорил.
– Вам стоило сделать это сразу, ваша светлость. У нас нет никаких причин медлить.
– Розлин…
– Вы сами пошлете объявление в газеты или это сделать мне? – настаивала она.
Герцог скрипнул зубами. Он надеялся дать Розлин время передумать, но теперь стало ясно, что этого не произойдет, особенно если судить по ее отчужденному лицу. Безмятежное, сдержанное прелестное создание, холодно смотревшее на него, с таким же успехом могло быть мраморной статуей. В синих глазах стыл лед, и это лучше всяких слов говорило, что Розлин не желает иметь с ним ничего общего.
– Я все сделаю, – мрачно выдавил Дру. Розлин величественно наклонила голову.
– Спасибо. Я бы поблагодарила вас и за великодушие по отношению к моей подруге, но вы уже дали понять, что не желаете моей благодарности.
– Именно.
– В таком случае нам больше нечего сказать друг другу. Доброго дня вашей светлости.
Дру, задыхаясь, наблюдал, как Розлин поворачивается и грациозно скользит к выходу, не дав ему шанса сказать все, что он хотел… пытался… жаждал ей сказать.
Погруженный в тяжелые мысли, Дру по дороге в Лондон оставался непривычно молчаливым и почти ни словом не обмолвился с леди Фримантл. Они почти добрались до предместий города, когда она едва слышно спросила:
– Похоже, ваша светлость, просьба проводить меня сюда показалась вам слишком дерзкой?
Вернувшийся к реальности Дру устремил на нее взгляд:
– Простите?
– Вы так мрачно морщитесь, что кажется, будто я вас оскорбила. Бьюсь об заклад, вы не одобряете моего решения пригласить Констанс и ее детей жить со мной.
Дру ответил вымученной улыбкой:
– Наоборот, миледи, я вами восхищаюсь.
Уинифред подозрительно уставилась на него.
– Вы шутите?
– Напротив. Я действительно восхищаюсь вашим поступком, хотя, признаюсь, немного удивлен. Большинство дам были бы счастливы позволить второй семье мужа голодать… хотя бы из мести. Во всяком случае, моя мать именно так и сделала бы.
– Но я не настоящая леди, ваша светлость.
– А вот я так не считаю. – Пусть Уинифред Фримантл происходила из низших классов, но ее поведение куда благороднее, чем у любой аристократки! – Вы – истинная леди, каких редко встретишь в наши дни, – тихо ответил он.
Уинифред вспыхнула от удовольствия и гордости.
– Ну… мое рождение и воспитание далеко от благородного…
– Вы понимаете, что вам придется терпеть последствия столь смелого решения?
– Полагаю, что так, – вздохнула ее милость. – Не сомневаюсь, что мои высокородные соседи станут насмешничать и издеваться. Но я смогу вынести все, потому что любила мужа. Когда любишь кого-то по-настоящему, ни одна жертва не может быть слишком велика. Думаю, на моем месте вы сделали бы то же самое, ваша светлость.
В душе Дру все перевернулось. Если раньше он и сомневался в существовании настоящей любви, доказательство было перед ним: леди Фримантл была готова принять Констанс и детей ради любви к покойному, мужу и к его отпрыскам.
Принес бы он такую же жертву, будь это дети Розлин? Скорее всего да: ведь они были бы частью ее самой.
Уинифред все это время пристально наблюдала за ним.
– А вот вы, если не ошибаюсь, любите Розлин, – произнесла она со спокойной уверенностью.
Дру поспешно отвел взгляд от бессовестной сводницы, но в мозгу продолжал вертеться все тот же вопрос: любит ли он Розлин?
На это имелся единственный ответ. Как ни трудно признаться, он безумно влюблен в Розлин. И любит ее уже некоторое время, хотя яростно противился своим чувствам и отказывался увидеть правду.
Наверное, ему не хватало ее всю жизнь, и он просто не понимал этого… до определенного момента. Он искал удовлетворения с бесчисленными любовницами, но никогда не находил… до нее. Страсть, наслаждение, простая радость, которую он испытывал рядом с ней, заполнили ледяную пустоту в душе.
Он нуждался в ней больше, чем в любой женщине на свете. Хотел иметь семью и детей от нее. Хотел ее любви. Той самой, глубокой, всепоглощающей любви, которую Констанс узнала с сэром Рупертом. Той самой любви, которую Уинифред Фримантл все еще питала к мужу, даже через четыре года после его смерти.
Но Дру тут же напомнил себе, что Розлин не отвечает на его любовь. И тут же почувствовал, как в животе вновь повернулся острый кинжал. Недаром она ясно дала понять, что не хочет видеть его в своей жизни.
Он смертельно боялся, что потерял ее. Но ведь, несмотря на помолвку, она никогда не принадлежала ему.
Кинжал вонзился еще глубже. Розлин никогда не полюбит его так же сильно, как он ее, тем более что влюблена в Хэвиленда.
Имеет ли он право преследовать Розлин, если ее сердце принадлежит другому мужчине? Как насчет ее желаний? Ее потребностей? Ее грез? Ее счастья?
Что сказала ему Розлин когда-то? Сердечная любовь – это когда думаешь о счастье любимого больше, чем о своем. А ведь он прежде всего заботится о своих желаниях. О своем счастье. Как же он может утверждать, будто любит ее, если заботится только о себе?
Если любишь ее, глупец, значит, должен хотеть ее счастья. Согласиться отдать ее другому… разве не так?
Мысль о жизни без Розлин до конца своих дней потрясла Дру. Но если он действительно любит ее, есть ли у него иной выход?
Этот вопрос преследовал его весь остаток дня.
Во время скованной, но странно трогательной встречи леди Фримантл и Констанс, которая униженно благодарила за то, что в случае ее кончины дети будут обеспечены.
Во время разговора с врачом, который решительно посоветовал увезти тяжело больную пациентку из пропитанных заразой лондонских трущоб в более приличную обстановку, а лучше всего – в деревню, где воздух чист и свеж.
