Как бы то ни было, я знал, что все это не важно. Я сам берег свои тайны, а когда от них отказывался, раскрывалась пустота. Но в этом и загвоздка: как мне распознать загадку Анастасии в абсолютно очевидном? Раскрытие тайны — вопрос эпистемологии, интерес кроется не в факте, который хранится в тайне, а в том, что он в этой тайне хранится. Разгадать невысказанную тревогу Анастасии, решил я, — значит выяснить, о чем из того, что она не знала, что я знаю, она меньше всего хотела, чтобы я узнал.
Честно говоря, ничего не придумывалось. Как-никак, со мной она едва ли утруждала себя смущением: свое первое венерическое заболевание описывала откровенно, как и первое причастие, а случайный секс с собственным профессором-педофилом беззастенчиво объяснила деловыми соображениями. Она, конечно, отказалась от всего этого ради Саймона, но тогда причины не было. Она любила мужа, сама говорила мне об этом, а когда я отказывался поверить, прекращала объяснения и отсылала меня домой к Мишель.
Значит, секрет ее в Саймоне. Что делать? Я воспользовался его же слепой наводкой. Я стал искать ключ к ее молчанию в его немом прошлом.
iv
Дежурный библиотекарь, темноволосая усатая женщина лет сорока, чья плоть болталась свободно, точно халат, никогда не слышала о Саймоне Харпере Стикли и совершенно точно не располагала реестром материалов, полученных спецфондом от его имени. На самом деле она сомневалась в каждом моем слове, и особый протест вызвало заявление, что я — тот самый Джонатон, чьи романы она читала когда-то с явным воодушевлением.
— Он умер, — заявила она. — Я уже года три не видела его новых книг.
— Я ничего не писал. Мне нечего было писать.
— Он подавал такие надежды, даже премию Мортона Гордона Гулда получил. Я точно читала где-то его некролог.
— Поищите меня в вашей базе, — настаивал я, озабоченный удостоверением собственной подлинности, подтверждением существования, пусть даже с помощью той идиотской технологии, которая несколькими годами раньше приговорила меня к моральному устареванию, сведя в таблицы такие низкие цифры продаж, что издатель был вынужден прекратить допечатки моих книг. — Просто посмотрите Джонатона… Вы же не видите здесь дату смерти, так?
— Это ничего не доказывает, — сказала она, щурясь в экран. — Библиотеку интересуют книги, а не авторы.
— И что?
— Смерть не имеет классификационной значимости.
— Если б вам сказали, что вы умерли, вы бы думали иначе.
— Дело в том, сэр, что мы используем наши базы данных в первую очередь для…
— Прекрасно. А если бы я не был предположительно покойным писателем? Если бы я был просто посетителем-студентом?
— Учебное заведение?
— Уиллистон-колледж.
— Факультет?
— Английского языка. — Я вспомнил, как Анастасия описывала порой свои академические интересы. — Специализация — американская эмигрантская литература начала двадцатого века.
— И вы по-прежнему настаиваете, что вас зовут Джонатон…
— Да. — Моя подлинность и так была слишком хрупка, чтобы выдержать еще и вымышленность псевдонима. Как все-таки Саймон это сделал? — Шмальц, — сказал я, — Саймон Шмальц.
— Теперь вы говорите, что вы Саймон Шмальц?
— Нет. Так зовут человека, пожертвовавшего материалы, которые я хочу видеть.
— Теперь, кажется, что-то есть, — признала она. Сверилась с файлами. — Да. Различные удостоверения личности начала двадцатого века и подборка французских газет. Я принесу.
Она усадила меня за массивный деревянный стол и попросила помощника найти архив Шмальца.
На следующий день шел дождь. Стэси одиноко сидела на кровати и терзала сигарету — ей запрещали курить в помещении. Распотрошенная пачка валялась перед ней на высоком матрасе. Стэси пристально посмотрела на меня и костлявыми руками обхватила лиф льняного платья.
Я сел на ее кровать в уголок.
— Стэси, — сказал я. Развернул что-то на одеяле между нами. — Поговори со мной.
Она бросила взгляд на ряды цифр в расписании поездов Лионского вокзала на 1921 год.
— Значит, ты знаешь, — выдохнула она.
Я кивнул. Назовем это блефом. Я пришел к Анастасии, не имея ни малейшего представления, что держал в руках. И уж точно не представляя ставок в игре, которая за этим последует.
— Ты уже сказал? — тихонько спросила она.
— Нет, — ответил я.
— Скажешь? — Смелее.
— А как ты хочешь?
— Я не могу позволить себе это потерять. — Абсолютно уверенно. Получилось.
— Что ты потеряешь? — спросил я.
— А что я не потеряю, Джонатон?
— Свою книгу.
— Ты жесток.
— Просто честен.
— Плагиатор!
— Я не…
— Зато я — да.
— Ты — что?
— Хочешь, чтобы я сказала прямо? Это тебя осчастливит? Я, Анастасия Лоуренс, совершила плагиат «Как пали сильные».
— Нет.
— Ты не знаешь?
— Я не верю…
— Но у тебя…
— Ты с ума сошла.
— Послушай меня.
— Кажется, лучше бы ты молчала.
— Я украла рукопись.
— И автор не заметил?
— Автор умер, Джонатон.
— Тоже по твоей вине?
— Она принадлежала Эрнесту Хемингуэю.
— Если это сюжет твоего нового романа, он не слишком убедителен.
— Но у тебя расписание… — Она взяла его с постели, чтобы рассмотреть время убытия. — В какое время суток, по-твоему, у Хедли свистнули рукопись Хемингуэя?
— В твоей истории не чувствуется смысла.
— Тогда подойди ближе.
Я повиновался. Она положила мои руки себе на колени. Удержала их там. Она получила меня. Поцеловала меня.
— Мне нужна помощь, — сказала она, отталкивая меня.
— Потому ты и в психиатрической клинике.
— Мне нужно домой.
— Ради чего?
— Ради Саймона.
— Нет.
— Он не знает.
— Что?
— Что я сделала.
— Что ты меня поцеловала?
— Это было невсерьез.
— Что?
— Я люблю Саймона. Если он узнает о моем преступлении…
— Твой бред — не преступление.
— Зачем ты мне это принес? — Она свернула расписание. — О чем ты думал?
