это верили. Вот моя вера.
Участки, находящиеся в моей собственности, я в равных долях верну церкви и монастырю в Хойберге, от которых наши предки их когда-то получили. Пусть распоряжаются ими, как считают нужным. У меня такого права больше нет. Усадьба и немного земли достанутся вам после моей смерти, но до тех пор я буду следить, чтобы в этом христианском доме не было места Антихристу.
Сказав это, Панкрац сделал паузу.
Хозяйка выглядела так, будто ее ограбила курица. Это было одно из ее излюбленных выражений, которое она употребляла, когда видела, что кто-то рассеянно таращится в пустоту: «У тебя такой вид, словно наседка отняла у тебя хлеб!» А сейчас у нее самой был такой вид, но не из-за рассеянности. Она была ошеломлена тем, как напыщенно, елейно и вычурно говорил ее муж, словно он проповедник. Она слушала мужа и молчала, но не могла уследить за его мыслью. С самого начала ей казалось, что он говорит на незнакомом ей языке. В таких случаях по интонации можно угадать эмоции говорящего, но не логические взаимосвязи. Хозяйка поняла, что этот человек совершенно вне себя, но старается говорить спокойно и по-деловому или, скорее, скрыть волнение, поскольку внутри у него все бурлит и клокочет. Как в котле для колбас. Однако этот человек был не котлом для колбас, а ее мужем. Уже на словах, что он сделал неправильный выбор, взяв ее в жены, у Терезы отвалилась челюсть: она не почувствовала себя оскорбленной, просто раньше не замечала чувства юмора у мужа. Юмор для нее был в том, что отчаяние становится комичным, поскольку идеал больше не совпадает с действительностью. Перед Терезой стоял муж, впавший в отчаяние из-за борьбы с самим собой и против времени и поэтому комично, страшно комично, выбиравший слова.
– «Все это у тебя есть, что ты этому соответствуешь и справляешься…» – повторила она, с трудом сдерживая смех, – «…мои предки тоже в это верили…» – а знаешь, во что я верю? В то, что ты мухоморами объелся. Ты хочешь лишить детей наследства! Ты шутишь.
– О нет, я всерьез. Еще как всерьез! И с господином пастором уже все обсудил. Он похвалил меня и сказал, что мои намерения очень христианские.
– А что еще он мог сказать? Он и должен так говорить, получая зарплату, как представитель организации, которой ты хочешь все завещать. Но моего благословения на это не будет. Сразу говорю. Завещать прекрасные крестьянские угодья церкви! Да ты умом тронулся!
– Знаешь ли ты, – взволнованно заговорил хозяин, – что Семи дружит с коммунистами, ходит на их собрания и выступает там. Знаешь?
– Нет, я этого не знала. Но мне все равно. Он достаточно взрослый и волен сам решать, что делать.
– Что делать, а что нет, решает уже не он, – заорал хозяин, – за него решают другие! Там у всех мозги промыты. Знаешь, что произойдет, если он все унаследует? Знаешь? Он отпишет все коммунистам, у них это называется социализацией. Он переведет наше имущество в общую собственность, и тогда здесь поселится коммуна, хозяйничать будет колхоз, сельскохозяйственный производственный кооператив, или как там это называется. Так все и будет.
– Не неси чушь! – закричала в ответ хозяйка. – Он не настолько глуп. Он слишком привязан к этой земле, чтобы так поступить. Семи стремится к справедливости, поэтому и ходит к коммунистам. В этом нет ничего дурного. Ты тоже постоянно посещаешь церковь и думаешь, что из этого будет толк.
– Грешно так говорить! Это неслыханно! До чего дошло: моя жена богохульствует в моем доме! – закричал хозяин, и лицо его приобрело цвет крови, стекающей из только что зарезанной свиньи в котел для колбас.
– Я не богохульствую! – завопила хозяйка, тоже уже едва владея собой. – Ты наговариваешь на меня! Я никогда не стала бы богохульствовать. Я только сказала, что ты все время бегаешь в церковь и в своем фарисействе уже забыл о детях. Тогда ступай к сестрам, откройте монастырь. Изображай там настоятеля, если думаешь, что попадешь в рай. А меня и детей оставь в покое.
Супруги окончательно разругались. Хозяйка хлопнула дверью и ушла наверх в супружескую спальню. Оттуда со своей подушкой и одеялом под мышкой она отправилась в гостевую, застелила кровать, погасила свет и улеглась спать. Будучи рассерженной, она всегда засыпала мгновенно.
Хозяин сидел в ярко освещенной гостиной и чистил ногти. В минуты крайнего эмоционального возбуждения и пустоты в голове он всегда боролся с грязью под ногтями, и это сопровождалось самокопанием и вздохами до рассвета. Потом он тоже пошел спать и не удивился, что половина кровати пуста. «Вот мое будущее», – подумав так, он тоже мгновенно уснул.
☨
Пение внезапно оборвалось. Вразнобой смолкли инструменты. Всего несколько минут, и оживленная атмосфера сменилась напряженной тишиной. Одиночество, беспомощность, неопределенность. Вытянутые шеи, беззвучно открытые рты. Растерянное молчание поглотило и последние ряды. Напряжение толпы достигло наивысшей точки. Задние ряды видели транспарант, взвившийся в воздух на двух деревянных палках, но не могли прочитать текст, обращенный к трибуне. Люди в передних рядах не могли видеть затылками, но внимали праздным микрофонам праздными ушами и продолжали зачарованно смотреть вперед, вместо того чтобы обернуться и узреть возмутительную картину.
Наконец певец, чье и без того перекошенное лицо с заячьей губой перекосилось еще больше, снова потянулся к микрофону, встряхнул светлыми волосами и сообщил сотням тысяч собравшихся на истоптанной вюртембергской траве, что, учитывая обстоятельства, он вынужден прервать выступление. Это перебор.
Внезапно обнаружилось, что стотысячная толпа состоит не только из единомышленников, как того хотелось бы единомышленникам, но и из инакомыслящих, которые создают многообразие, в котором заключается и сила, и слабость большого скопления людей. Руководствуясь возмущением певца, единомышленники повернули головы и увидели, что инакомыслящие проделали у них под самым носом: ЛУЧШЕ ЯНКИ И РАКЕТЫ, ЧЕМ МАФФАЙ И ПЕСНЯ ЭТА.
Черные буквы на красном фоне – нехорошее сочетание.
Текст на транспаранте пришелся Семи по душе. Он не верил ни в рок, ни в попсу. Блюз вызывал у него отвращение. Семи не разбирался в этих ритмах. Глухие звуки басовых инструментов оставляли его равнодушным. Сердце билось в такт высокому звучанию классической музыки, которую он изучал. Он вырос на академическом вокале.
На трибуне, где после оскорбленных рок-бардов появились другие борцы за мир, Семи немногим ранее исполнил несколько политических песен двадцатых годов и выступил с короткой речью. «Мы выполним завет узников Бухенвальда! – кричал он в микрофон. – Нет фашизму, нет войне! Долой ракеты! Мы требуем мира с социалистическими государствами. Все люди равны, все народы равны.
