отцу окончательно снесло крышу! Это предел. Финиш. Обратно – никак! От напряжения меж лопаток пронзило болью, но Гоша все же выскочил за порог. Часто дыша, он вылетел из подъезда прямиком в новую жизнь…
Удивительно, но карусель испытаний, которая закрутилась после, не стала для Гоши мучением. Конечно, было непросто, но в сравнении с домашним концлагерем даже ночевки в промозглых сторожках и на продуктовых складах с крысами казались терпимыми. Парень ни о чем не жалел. А если и жалел, то лишь о том, что не удалось забрать иные нехитрые пожитки.
Теперь же вот оно, все перед глазами, только руку протяни! В розетке по-прежнему торчит зарядка. На рабочем столе тускло горит лампа. Диванное покрывало слегка помялось от короткого обеденного сна. Фотографии в рамках, книги с закладками, коллекция кактусов на подоконнике, плакаты Rammstein на двери!
Быт десятиклассника сохранился в первозданном виде. Это пугало и в то же время трогало до слез. Усевшись в скрипучее кресло, Сибирский закрыл рот ладонью, хоть и не собирался кричать. Он запросто поверил бы во что угодно, но только не в то, что отец сберег в его комнате все как есть.
Новая волна болезни настигла внезапно. Писателю мерещилось, что его огрели дубиной по затылку. Как минимум голова разболелась соразмерно. Опустившись на колени, Гоша дернул тканевую петлю, что пряталась в складке дивана, разложив его полностью. Новым движением он уронил тело на мягкую поверхность и с облегчением выдохнул. Рифленая подушка влезла под голову, мужчина укрылся пледом и блаженно опустил веки. Напряжение в черепной коробке спало. Не исчезло полностью, но сделалось меньше. Гоше даже почудилось, что он вот-вот уснет.
– Паскуда ты мелкая! Иди сюда немедленно! – приглушенный крик отца раздался где-то за пределами комнаты.
Похолодев от ужаса, писатель замер и прислушался. Должно быть, это первые ласточки надвигающегося кошмара, неприятное воспоминание, что эхом донеслось из прошлого. Частый топот маленьких ножек и хлопок двери обнулили спасительную уверенность. Сибирский слышал, как в его сторону движется нечто. Всхлипы, зарождающийся плач и сбивчивое дыхание. Неизвестный схватил край одеяла и в следующую секунду накрылся им с головой, крепко прижавшись к напряженной спине Сибирского.
«Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя и на земле, как на небе…» – тревожный шепот прорывался сквозь ткань, доносился отчетливо, без искажений.
Гоша знал эти слова наизусть. То была его молитва. Фразы, что он исступленно повторял в моменты отчаяния или наивысшей опасности. Все еще не смея обернуться, Сибирский пытался разгадать природу жуткого видения. Реалистичный сон? Лихорадка? Или дебют шизофрении, спровоцированный детскими травмами? Грохот двери, открывшейся пинком, избавил от лишних дум.
– Тварь проклятая! – ревел отец. – Я деньги, по-твоему, печатаю?!
Первый взмах ремня рассек воздух с характерным свистом. Существо, таившееся за спиной, взвизгнуло, но не дернулось. Еще удар, еще. Малыш, которым Георгий был когда-то, мужественно принимал побои, стараясь уменьшиться в размерах. Сибирский помнил тот вечер и новости о разбитом в школе окне. Глаза горели от накативших слез и возмущения. Мужчина набрался сил и резко обернулся, но комната оказалась пуста. Нервно отбросив одеяло, Гоша убедился в том, что вся сцена – мираж, жестокая, непомерно реалистичная иллюзия.
– Так! Хватит с меня! – просипел Сибирский и немалым усилием поднялся с кровати.
Проклятая обитель отозвалась немедленно – за дверью что-то громко бахнуло. Дальше – хрип и утробный вой. Мокрой от ужаса ладонью Гоша коснулся ручки и выглянул в коридор. Прямо у порога лежал табурет, а в воздухе, дергаясь в конвульсиях, как червь, нанизанный на крючок, болтался мужчина. В полумраке не удалось различить черты его лица, но Сибирский не сомневался: это ОН!
– Нет, господи, нет! – Подперев собой хлипкую преграду, писатель отчаянно замотал головой, будто пытаясь вытряхнуть из нее увиденное.
«Будем сидеть тихо, он нас не найдет…» – детский шепот разлетелся по комнате, и дверь старинного платяного шкафа скрипнула. Шумно сглотнув, Гоша сделал шаг в направлении гардероба. За лакированными створками кто-то страшно суетился. Сбивчивые голоса, хныканье, стуки. Сибирский знал, кто притаился в шифоньере. Помнил, кого достанут оттуда за волосы буквально через минуту и отходят ремнем изо всех сил. В тот вечер ему было совсем не страшно. Все, чего хотелось, – защитить сестру от отцовского гнева, спрятать ее там, где и сам сберегался не раз.
Сотрясаясь всем телом, писатель потянул на себя медную ручку, но тут же отпрянул, заметив две пары испуганных глаз. Дверца захлопнулась сама собой. Шум прекратился. Гарнитур вновь сделался мертвым, как и две минуты назад.
– Да как же это? – выдохнул Гоша и, не сумев сохранить равновесие, рухнул обратно на скрипучую тахту.
Комната плыла и кружилась. С грохотом падала мебель, а люстра, в которой горела лишь одна лампочка, качалась из стороны в сторону, роняя мутные кристаллы. В ноздри ударил смрад бараньего жира (им Сибирские растирали грудь, когда появлялся кашель), позже он разбавился сладостью жженных спичек (вечный спутник медицинских банок, что грызли спину, когда Гоша заболевал всерьез).
– Успей Садако сложить тысячу бумажных журавликов, ее мечта играть с другими детьми исполнилась бы незамедлительно… – словно в бреду протянул Сибирский. – А если я нарисую тысячу журавликов, пожелаю, чтобы папа бросил пить? – Тонкие пальцы приподняли грубое полотно ковра.
Там, на засаленной стене, словно за кулисами, таились десятки длинношеих птиц, готовых выпорхнуть на свободу несметной стаей и унести просьбу мальчишки наверх, под самые облака, к тому, кто сумеет ее исполнить.
– Один… два… три… – шептал писатель, слабо касаясь истертых журавлей, поселившихся на обоях. – Сколько же вас тут? Ох и влетит мне, если батя это увидит. Четыре… пять… шесть…
Протяжный скрип ненадолго прервал счет, но Гоша даже не повернул голову в сторону двери. Указательным пальцем он небрежно водил по холсту своего давно забытого детства, надеясь произнести заветное число. Но мысли путались, а веки тяжелели. С каждым мигом становилось все труднее оставаться в сознании. С каждым вдохом Сибирский все меньше понимал, где он и что с ним происходит.
– Ну вот и вернулся… – Знакомый прокуренный бас вынудил приоткрыть глаза. – А соседи твердили, что забыл ты меня, непутевого.
– Забыл бы на веки вечные, представься такая возможность, – едва различимо усмехнулся Сибирский. – Но кровь – не вода. А я, к несчастью, плоть от плоти твоей.
– Забудем обиды, дорогой. Я при жизни сам не свой был, но это в прошлом. Давай там же оставим и всю нашу боль… Идем, я знаю, где будет легко и хорошо.
Тяжелая рука осторожно приземлилась поверх Гошиной ладони. Писатель окончательно проснулся. Перед ним сидел отец. Но вовсе не тот мужчина, которого знал весь двор, не тот человек, что оставил болезненный отпечаток
