другую комнату – Хайнц и Хелен.
К сожалению, Барбара и Адольф были вынуждены проститься со своим многолетним другом и хозяином. Барон более не мог оплачивать не только их услуги, но и свое содержание. Их путь лежал в маленькую квартирку в одной из деревень Баварии. На прощание Барбара подарила мне платочек, трогательно накинув его на мою голову в память о русской традиции надевать платок, входя в православный храм. Его мы вместе с ней успели посетить в Нюрнберге перед моей операцией.
– Так, ты ровней кий103 держи, порвешь сукно, – вещала старшая дочь младшей.
Я, кое-как справившись с невозможностью полноценно опираться на руки, встала с матраса и выглянула за дверь.
– Мусь, смотри какой большой стол, правда, здорово же, да? В этом городке еще и бассейн есть, и в гимназию мне тут ближе. Ришка сама может доехать до вокзала на занятия, правда, клево тут? – как всегда, тараторя, перечисляла плюсы Юляша, перевешиваясь через стол всем корпусом с кием в руках, словно заправский игрок, чтобы достать шар сестры.
– Девочки, пойдемте завтракать на этаж к Барону! Мы вытащили туда стол из кухни, так что будем пока есть там, – позвал нас Лера.
Как оказалось, мебель Барон не стал вывозить, забрав лишь личные вещи, состоящие из нескольких картин, немногочисленной библиотеки и фамильного архива. Как всегда, надеясь на порядочность оставшихся. Но, когда утром Лера и Штефан приехали взять оставшуюся бытовую мебель, не входившую в антикварную ценность «совместно нажитого имущества», им было отказано.
После завтрака я вышла на террасу и обнаружила там сидящего в своем любимом кресле Барона. Я не имею привычки «побеждать» человека позитивом. Если мне говорят, что сегодня плохая погода, а я отвечаю, что это отличная возможность надеть новые красивые резиновые сапоги, – диалог может превратиться в бессмысленный пинг-понг словами, аргумент за аргументом. Я просто вернулась в гостиную, взяла теплый плед и накрыла им Барона.
– Danke mein Freund!104 – Хайне улыбнулся и, вздохнув, устремил свой взор в сторону расстилающегося за домом поля, обрамленного, словно яркой нитью, виднеющимся кусочком леса. Я села рядом с Бароном. Плетеный стул скрипнул подо мной, словно заворчал. Ровное постукивание капель от дождя, словно метроном в тишине застывшего осеннего утра, выбивало «там-там». Тихо, с нежным шорохом спикировал желтый лист, точно попав на руки Барону. Хайне зажал лист в ладонь. Я поправила сползший с его плеча плед. Барон не пошевелился. Я замерла. Осень…
Я всегда любила осень – время уютных террас, когда уже отшумели веселые летние посиделки на природе, купальники сложены и убраны на дальнюю полку, так что теперь можно, закутавшись в тёплый плед, с любимой чашкой чая в руках созерцать осенний палисадник, мысленно подгружаясь во время стихов. Не то что бы ты, поражая талантом выступлений соседствующих граждан, декламировал их на всю округу, накинув на плечо плед и выставив ногу вперёд, как Нерон после пожара. Или, возвращаясь к отрывкам школьных познаний поэзии, изумлял собравшихся на завтрак домочадцев пушкинскими строками об осеннем багрянце. Нет, мое время стихов – это неспешное таинство, сравнимое с монологом молитвы перед иконой в старинном храме. Это не на показ. Не демонстрация принадлежности к высокому и возвышенному.
Верь в зрение, но никогда в зрачок;
верь в лестницу, но не в ее ступень;
в крыло, не в птицу,
и верь в себя, в себя и лишь в себя.
И верь во зло содеянное, не в злодея;
в стакан, но не в вино;
верь в мертвого, но не в живого,
и верь в себя, в себя и лишь в себя.
И верь во многих, а не в одного;
верь в русло, никогда – в поток;
в одежду, но не в тело,
и верь в себя, в себя и лишь в себя.
И верь в окно, не в дверь;
верь в маму, но не в дату своего рожденья;
и верь в судьбу, а не в счастливый случай,
и верь в себя, в себя и лишь в себя.
Последние слова стихотворения дались мне с трудом. Слезы душили меня. Прошептав последние слова, словно молитву у свечи, я вдохнула всей грудью воздух, и слезы потоком полились из глаз, которые я незаметно вытирала.
Барон взял меня за руку и крепко сжал ее, не выпуская осенний лист из ладони.
– Вальехо, – сказала я ему, не поворачивая головы и продолжая смотреть, как и он, в даль, на распахнутый перед нами широкий простор равнины в багряной рамке леса, каёмочкой его обрамляющего.
Хайне умрёт через пару лет. Осенью. В одиночестве. В Богом забытой соседней деревеньке, состоящей из трех прихрамовых домов. В крохотной комнате одного из них он будет проживать, не выходя на улицу. Пару раз в неделю его будет навещать единственный друг – плохо говорящая на немецком «девочка с Севера», любительница детских сказок о замках и рыцарях. Она неизменно будет привозить ему полюбившийся им русский овощной компот под названием борщ и, конечно же, рыбный торт – сельдь под шубой. Переглаживать ему постиранные рубашки с накрахмаленным воротничком и льняные салфетки для сервировки стола. Доставать чашки из оставшегося фамильного сервиза и пить земляничный чай с блинчиками. После долго молчать, сидя рядом с ним у большого окна, выходящего на проезжую дорогу, провожая взглядом проносящиеся мимо храма и бесконечно спешащие куда-то машины. Все это будет гораздо позже.
Он еще успеет побыть ее посаженным отцом, отставив свои костыли, и, взяв ее за руку, простоит всю свадебную церемонию. С удовольствием отметит это событие в придорожном кафе, лихо поднимая бокал за наше с Валерой счастье. Уже дома, разгружая после скромной свадьбы багажник автомобиля, я обнаружу упакованный в газету квадрат, – картину, вечную спутницу Барона, висевшую за изголовьем любимого кресла Хайне в замке. На тыльной стороне акварели крупным шрифтом – дата написания картины, точно совпадающая с датой моего появления на свет: 1971 год. На ее обратной стороне безупречным почерком Барона будут выведены самые лучшие пожелания для меня и Леры.
***
Вюрцбург, ноябрь, 2008 год
– Лера, я больше не могу, – мы сели возле входа в Nuklear105.
– Я понимаю, – обнимал меня Лера. – Но ты же у меня «геройка» и справишься в этот раз тоже, главное, что в нашем деле? А? Верно – «дыхать» и точка.
– Это точно, главное вообще в этом деле не
