в первый раз. Может, и не в последний? Определенно, все начинается лучше, чем когда… Людвиг обрывает мысль. Хватит вспоминать Моцарта. И лучше прикусить язык.
– Садись, – велит он, кивнув на вытертую банкетку перед инструментом. Все же уточняет: – Что с рукой?
– Ничего, – заверяет мальчик, и Людвиг решает подождать, пока правда, если она есть, вскроется сама, ведь простым «экзамен» не будет.
– Ну тогда устраивайся, разминай пальцы, не свались, потому что банкетка немного хромая. А я пока подумаю, чем тебя занять.
Последнее слово он старается произнести угрожающе, но получается скорее озадаченно и отстраненно. Отвернувшись, чуть отступив, он вновь обращает взгляд на два портрета и думает о чем угодно, но не о возможном ученике.
Это уже бог весть какая квартира: от гнетущей Башни Дураков Людвиг уехал, едва позволили средства. Новое жилище просторнее, теплее и ближе к центру. Дороговато, но пока нравится – а покладистые хозяева прощают превращение его в мусорный остров. Людвиг привык к тонким узорным обоям, тянущимся к потолку тюльпанными головками; к окнам с видом на прячущийся в осеннем саду костел; к необычной игре заката на дальней стене: блики похожи на резвящихся рыб. Привык, настолько, что повесил дедушкин портрет, который прежде просто возил с собой. Как бы заявил хозяевам и себе: «Останусь надолго».
Сейчас солнце падает на Наполеона, охватывая его волосы колеблющимся ореолом. Видно, сколь скрупулезным был каждый мазок, с каким азартом портрет писался – без вдохновения подобное не создашь, даже для любимейшего человека или за щедрейшую награду. Художник – юный, немного похожий на воробья – однажды, после очередного концерта, просто подскочил к Людвигу, заглянул в глаза и, не представившись, заявил, что приготовил подарок в благодарность за музыку. Беседа не продлилась и пяти минут: едва пояснив, что подарок доставит слуга, юноша исчез, и больше Людвиг его не встречал. Впрочем, было очевидно: отпрыск какого-то императорского приближенного, балующийся кистью; из тех, кому родители запрещают пересекаться с кругами, где вращается Людвиг, – полными вольнодумцев, циников, масонов, да кого угодно. Сродни принцу в башне, вне сказок запирают ведь не одних принцесс. Мысль отозвалась тоской, и не только из-за давнего образа-сновидения: юноша был хрупкий, белокурый, с болезненными глазами цвета высушенных фиалок. Разве талант в цепях условностей, талант, лишенный права создавать то, к чему лежит сердце, – не худшая насмешка судьбы?
Людвиг встречается взглядом с холодными глазами Наполеона, и мысли устремляются к нему. Вот при ком все получили наконец право голоса и таланта, веры и совести; вот при ком Франция вернула подобие единства; вот при ком пресеклись споры о терроре и гуманности, из-за которых пять лет назад в любом салоне можно было поссориться до кровавой слюны. Восхищаться Францией по-прежнему непатриотично, зато снова не стыдно. Революция наконец получила – или, скорее, подняла из своих же волн – правителя, о котором сочиняла пьесы. Революция осознала: никто не объединит людей лучше, чем тот, кто сам пришел с низов. Помнится, когда Бонапарт только стал Первым Консулом, Людвиг, влетев с этой новостью в дом Сальери, торжествующе заявил: «Воистину, это ваш Тарар, или Атар, неважно!» Сальери глянул тогда с тревогой, ответил осторожно: «Время покажет, Людвиг» – и добавил: «Но знаете, мне никогда не казалось, что оживающие персонажи – это хорошо». И все же Людвиг, многократно клявшийся не творить более кумиров, опять – как он теперь божится, в последний раз! – не устоял.
Поток вестей из любимой, пусть враждебной республики будоражил его узнаванием. Угрюмый юноша, плохо умеющий заводить друзей, но любящий их всем сердцем. Тот, на чьи плечи легла забота о братьях и кто пронес ее с честью. Тот, кто находил вдохновение в Цезаре и Македонском. Бонапарт, конечно, мелкий, но аристократ, выходец с живописного острова, да вдобавок безусловный авантюрист – чего стоят одни его безумства в Египте, – но у Людвига с ним больше родства, чем с прежними орлами свободы. Он воин и стратег, у него железная рука, но влюблен он скорее в то, что делает, чем в то, что за это получает. И… его точно не назовешь пожирателем детей, он ценит равных, только равных противников. Поэтому его портрет достоин висеть на стене. И к нему Людвиг всегда обращается, когда нужно сосредоточиться или…
Или когда это снова происходит.
– Герр Бетховен! – Карл, похоже, размял руки и ждет задание, но…
Звон в ушах. Проклятье. Опять!
Людвиг нетвердо разворачивается к мальчику, чтобы увидеть странность: он двоится, а из его груди торчит… кошачья голова? Да, точно: острые уши, зеленые глаза, маленький нос-сердечко. Не взрослая кошка, котенок: голова размером с некрупное яблоко. Он разевает розовый рот, говорит «мяу» и…
«Мяу» – иголка, прошившая мозг насквозь.
– Что… – Язык заплетается; у Людвига, наверное, ужасный вид, раз мальчик, тихо ойкнув, опять сгибает руку и прячет котенка за пазухой. – Что…
Теперь сам Карл открывает рот, быстро-быстро что-то поясняет. Но Людвиг не слышит, а по губам может прочесть лишь «нашел» и «подобрал». С «мяу» исчезла иголка, с кошачьей головой исчезло раздвоение предметов, а вот звуки, звуки… их нет, они – сплошной гул! Хочется зажать уши: будто сумасшедший медик вскрыл череп, запихнул под него три-четыре медных набата и шлепнул крышку на место, но так небрежно, что содержимое вытекает, а набаты звенят. Пульсация, начавшаяся с висков, заполняет лоб и затылок, отдается в горле, связки звенят, готовые порваться. Мальчик открывает рот шире и, наверное, зовет снова. Людвиг не слышит. Он опять втягивает голову в плечи и сжимается, стонет и, успокаивая не Карла – себя, – бросает:
– Не бойся, малыш! У меня плохой день, вот… вот и все…
Потерпеть, нужно потерпеть. Пройдет, как и пять минут назад.
– Котенка, – бормочет Людвиг, не слыша себя, но надеясь, что слова складываются во что-то понятное, – котенка выпусти, задохнется же! Нестрашно, что принес, нечего было прятать, я не сержусь, я…
Мальчик слезает на пол, ставит на паркетины своего тонконогого оборвыша, проводит ладошкой по его спине. Котенок, задрав хвост, снова тонко мяукает, а Людвига прошибает пот, в висках будто взрывается фейерверк. Тихий, нестрашный голосок создания, которое живет на свете месяца два, не больше… а боль, словно тебя пытает сама смерть, облюбовавшая хрупкое недолговечное тельце.
«Мя-я-яу».
Сдавленно зарычав, Людвиг закрывает уши и топает ногой.
Замолчи, замолчи, за…
– Герр Бетховен! – Это тоже можно прочесть по губам.
Сидящий на корточках Карл глядит с ужасом, готов бежать наутек. Увидел что-то на лице. Не отчаянное ли желание опустить ногу на хребет этого найденыша, продолжающего пищать на полу?
– Я в порядке, – заведенно повторяет
