я придумал: лучше быть мотом, чем жмотом. Человек может ошибаться, если он чем-нибудь занимается, а может вообще ничем не заниматься, ничего не делать и тогда ни в чем не ошибется.
Он посмотрел внимательно в лицо Студенту. Потом нерешительно добавил:
— Но ошибаться может человек тот, кто не только что-то делает, но и чего-то ищет. Ты вот сам считаешь, брат, ищет ли что-нибудь Третий? Или он просто тупо упрям и лезет на рожон, чтобы всех позлить. Кэп его считает вреднее малярийного комара, а все остальные — аспидом. Ты, например, считаешь, что он ни в чем не виноват. Я его считал пеньком горелым и думал вот о чем: почему он мешает всем жить так, а не этак, почему ему не нравится наша жизнь? Разве может он один мешать всем остальным? С этим, как ты знаешь, не согласились. Я ведь ходил к нему. Зашел на мостик, отпустил зачем-то вахтенного штурмана, а рулевого послал на корму проверить рулевую машинку. Потом спустился к Третьему и сказал: «Послушай, освободи душу, ответь на главный вопрос: зачем такие люди существуют и почему ты очутился на нашем судне, а не на каком-нибудь другом?» Третий перед этим читал. Отложил книжку и прислушался: «Ведь мы двигаемся, если не ошибаюсь?» Я подтвердил, но не сказал ему, что судно именно сейчас неуправляемо и движется в темноте к Поселку, где мы намерены избавиться от Третьего. Я повторил свой вопрос. «Эй, Чиф, — сказал он, — не знаю. Главное то, что судно движется. Другое дело — куда. Но плавание всегда было необходимым и полезным действием. Древние считали даже, что жизнь не так необходима, как плавание, — он пожал плечами. — Парадокс, но — а что не парадокс? Почему я сам существую? Этого я ни у мамы, ни у папы не спрашивал: существую, да и все. Почему я на вашем судне? Если такой вопрос не шутка, то отвечу серьезно: по судовой роли на судне такого типа и такого водоизмещения кроме капитана, вас, старшего механика, боцмана, матросов и всех остальных положен еще и третий механик. А как же?» — «Это не ответ». — «А другого я не знаю».
Студенту вдруг стали понятнее и Чиф и его непонятные метания, до которых, как всегда, никому дела не было. В его душе шевельнулось даже что-то вроде жалости к Чифу: он угадал, как Чиф неприкаян и бесприютен, что это его мучит, и что он слишком долго выбирает свой берег.
С минуту оба молчали. Студент сидел, сжав руками голову, а Чиф бегал по каюте два шага туда, два шага сюда.
— А компас я выбросил, — вспомнил он. — Ни к черту не годится. Остался еще один, на мостике у вахтенного рулевого. Семен выпил из него спирт, а картушке сейчас тяжеленько приходится — смазка не та. Ну, я побегу.
Он открыл дверь и сгинул.
Студент взял себя в руки. Придумать он пока ничего не придумал, да и сразу ничего дельного не придумаешь, нужно, разумеется, время. Он вспомнил робкую улыбку Флоры, ее затаенное ожидание, линии скользкого неуловимого тела, ее бесплотность и теплоту груди. Она, как стал сейчас догадываться Студент, ждала от него каких-то слов, признания, обещаний, словом, того, чего ждут все женщины, когда хотят быть нужными. А я, баран, пенек горелый, признался Студент, надо же мне было так молчать?!
Он открыл дверь. Теперь слышнее стали звуки музыки, которые доносились из каюты Третьего. Студент вспомнил свою флейту и занятия в музыкальной школе, от которых осталось в памяти несколько названий, терминов и характеристик. Поворошив их в голове, он вспомнил, что вещь, которая звучала в каюте Третьего, называется Четвертой симфонией Бетховена.
Студент постоял под дверью каюты, внимательно прислушиваясь к звукам музыки, но ничего постороннего не услышал, ни суетливого покашливания изнервничавшегося человека, ни глухих рыданий, ни торопливого двигания чемоданов, — словом, ничего, что выдавало бы драму, постигшую этого человека.
Ночь, — вернее, то, что могло называться ночью, а было серой, подсвечиваемой из-за гор солнцем туманной сыростью, — была уже на исходе, что я мог определить и не глядя на часы. Зарозовел туман, лежащий над морем, в долине речки; длинное его одеяло, сползающее с гор, местами разрывалось. Было похоже на то, что погода налаживается. Комары столбиками стояли надо мной, над потухшим костром, над сырой травой. Дикие эти комары торопились летать и в туман и в дождь — не было им помехи. Они терзали меня во сне, приснилось даже, что их собралось так много, что звон их напоминал шум лодочного мотора. Во сне я отмахивался от них, но их все прибывало, шум превратился в вой, я вышел из себя, схватил лежащее рядом ружье и выпалил по ним три раза. Ружье тотчас после стрельбы вывалилось у меня из рук и пропало в траве. А от комарья не избавился.
Намазался препаратом, и они отстали. В консервной банке вскипела вода и, пока я хлебал холодную уху, в ней заварился чай.
…Потушил костер, отошел на несколько десятков метров, вспоминая, не забыл ли чего.
За несколько часов, то есть не слишком торопясь, я должен буду пройти вон до того мыска, за которым, как мне объяснил Николай, ставят свои неводы рыбаки.
Они-то тебе и помогут, старина, к ним часто ходят катера. Да и вообще: берег становится оживленным, мало ли кто подвернется…
Со стороны моря послышался звук судового двигателя — продували цилиндры. Слух на эту технику у меня хороший, судя по всему, судно было тысячи на три водоизмещением: именно на таких устанавливаются двигатели немецкой постройки. Сквозь туман донесся скрежет выбираемой якорь-цепи — судно стало уходить в сторону моря, и скоро я перестал его слышать.
Я полюбил это хождение поутру, когда над почвой стоит влажный туман, от которого кружится голова, а солнце начинает раскручивать по небосклону свою бесконечную ленту. У моря дышится легко, йодистой свежестью. Ноги сами бегут, утверждал Николай.
С этого выступа мне стала видна в разрывах тумана та речка, которую я перешел несколько выше по течению ночью. Там была еще долина, уходящая вверх, в туман, на невысокой сопке стояло несколько одиноких высоких деревьев, а выше еще рос кустарник. Я перешел речку чуть ниже переката, где посреди течения стоял большой валун, углубился немного в лес, и скоро вышел к этому ручью, где и заночевал.
Теперь стало видно, что через два-три километра я смогу выбраться наверх, на кромку берегового вала, к которому примыкало широкое плато, клином уходящее в сторону гор. Там идет наезженная дорога, пересекающая самую
